Автобус задерживался. Кассирша, в окошке билетной кассы устала объяснять: «На маршруте автобус сломался. С запасным задержка. Ждите. Все уедете».

Перекусив в привокзальной кафешке, в ожидании автобуса 522 маршрута, я бесцельно бродила по продрогшему перрону. Подмораживало. Хорошо хоть оделась тепло. Неподалёку на скамейке освободилось место. Присела. Издалека откуда-то появился мужчина, бомжеватого вида. Во всяком случае, и «прикид» его, и внешность всё указывало на это. Бомж по очереди подходил к людям, сидящим на лавочках, видимо попрошайничая. Кто-то открывал кошелёк, кто-то шарился в карманах, а иные не утруждались и вовсе – отводя взгляд в сторону. Мол, не видишь, любуюсь зимним пейзажем, а ты тут отсвечиваешь.

Моя скамейка была очередной на пути побирушки. Чтобы не заставлять его ждать, да и самой мало приятно созерцать убожество – заранее открыла кошелёк, достала несколько десяток (а, небось не обеднею) и подала в протянутую, в перчатках, руку. Обратила внимание на то, что перчатка очень даже прилично выглядела: не затасканная и почти не грязная. Подняла глаза и перехватила взгляд бомжа Взгляд, на удивление, был какой-то осмысленный, не пустой, отсутствующий, какой обычно бывает у привокзальных забулдыг.

Поблагодарив, бомж пошёл дальше собирать дань.

– Бодрый какой-то нынче бомж пошёл – отметила про себя. Дебютант, что ли?

Автобуса всё не было. Народ нервничал. Да, плоховато вот так в Рождественский вечер побираться. Мысли о бомже опять назойливо лезли в голову. Как же много у нас нищих развелось.

Раньше просить милостыню считалось стыдным занятием. И только калеки безрукие, или безногие, могли себе это позволить. Таким подавали всегда, даже зная, что наверняка всё тут же будет пропито. Но это уже, как говориться, не наша забота. Люди добрее были, совестливее, что ли… Не могли равнодушно пройти мимо чужого горя. А сейчас что? Сколько же его, этого чужого горя, вокруг? Да и горе ли это?

Сидеть стало холодно. Вот, блин, так чего доброго и до «первой звезды» к столу домой не успеешь. Съездила, называется, на рынок за обновкой к празднику. Цены просто зверствуют, только на платье и хватило, а продукты… А ладно, не жили богато…

Народ на перроне заволновался. Людской поток хлынул к третьей остановке, на наш, 522 Калининградский маршрут. Показался автобус -двухъярусный, вместительный. Все сядем. Да и куда теперь спешить – билет у меня с местом – чего зря спешить толкаться- сижу, жду, когда у автобуса толпа схлынет.

И вдруг на перрон въехала крутая иномарка. Выскочивший из неё мужчина в добротной дублёнке, с какими-то пакетами в руках, заметался по перрону. Как будто искал кого – то. Увидев меня, быстро подбежал и улыбаясь протянул мне пакеты : «Берите! Спасибо Вам!» В недоумении посмотрела на него. Глаза.. глаза, осмысленные глаза бомжа. Дилетанта ..или дебютанта…

– Как? – Только и смогла выдохнуть я со смехом.

– С друзьями поспорил, что есть ещё добрые и сердечные люди. А у Вас и просить не пришлось – добровольно расстались со своими червонцами!

– Берите! Берите, не стесняйтесь, – уговаривал меня мужчина.

– Спасибо, – улыбнувшись сказала я. – С Рождеством Вас! Шутник!

– Спасибо! А у Вас обязательно будет всё хорошо, поверьте – на прощание напророчествовал он мне. И убежал, в поисках оставшихся не оделённых им сердобольных людей.

Расположившись на своём месте у окна в салоне автобуса, не удержалась и посмотрела подарки. – Так, что здесь? – Мартини Бъянка, коробка шоколада, пакет крупных мандаринов, – ну вот и Рождество встречу, как и полагается (ещё раз мысленно поблагодарила «шутника». – А что там, в другом? – Этот пакет был сверху стянут узкой ленточкой, – какой обычно цветы перевязывают. «Наверное чтобы не замёрз» – подумала я. Чуть-чуть ослабив ленточку, заглянула внутрь и… ахнула, – «Рождественская звезда! Ну конечно она самая, ни с каким цветком не перепутаешь эти алые, нежные листочки, как будто вырезанные из цветной бумаги. Да, вот это подарок!» Посмотрела в окно. Там мой шутник вручал такие же пакеты очередному неравнодушной сердобольной женщине.

Настроение сразу стало замечательным! Подумалось, – что человеку для счастья надо? – И так же мысленно себе ответила: – Чуточку доброты, любви! И сразу почему-то захотелось обнять всех пассажиров автобуса, вместе с водителем и крикнуть им: – «Люди! Я люблю вас! Давайте делать добро и любить друг друга! Ведь это так здорово – просто любить!».

После очередного налета ночных татей голубятня на улице Холмогорской опустела. Воры забрали из птичьей будки всех птиц. Утром Егор увидел распахнутую дверь, ведущую на чердак дома. На земле валялся надломленный фомкой навесной замок. Не помогли ни жесть, которой был обит узкий лаз в голубятню, ни мощный амбарный запор. Голубиный дом стал пустым и безжизненным. В рабочем поселке Октябрьском это часто случалось. Голубятни здесь по ночам чистили часто, не щадили никого: ни взрослых голубятников, ни таких пацанов, как Егор с Сашкой, которым только исполнилось по тринадцать лет. Да и сами они не были безгрешными, полгода назад ломанули птичью избушку на четырех столбах на соседней улице.

Поселок Октябрьский в Калининграде всегда отличался какой-то своей вольностью и независимостью. До войны здесь жили немцы – рабочие целлюлозно-бумажного комбината. Они оставили новым жителям, прибывшим сюда по вербовке из Брестской, Тамбовской, Пензенской и других регионов России и Белоруссии терриконы древесной коры на окраине поселка и практически целый ЦБК, на котором древесину перерабатывали в целлюлозу и бумагу с побочным производством спирта под названием «сучок». Три послевоенных поколения выросли на этом «сучке» и даже дали городу немало известных поэтов, певцов, музыкантов, артистов, журналистов, летчиков-космонавтов.

Как бы само собой к местным жителям, которых кормил ЦБК, прилепилось название – «цебековские». Но самое главное было в том, что переселенцы получили целёхонький поселок с двенадцатью заасфальтированными улицами, уставленными двухэтажными коттеджами под красными черепичными крышами. Местные пацаны называли свои улицы только по номерам: Первая, Пятая, Седьмая… Двенадцатая. Хотя каждая из них имела официальное название: Холмогорская, Баженова, Аксакова, Куприна, Бакинская, Кутаисская, Миклухо-Маклая… Между соседними улицами пустовали переулки, на которые вполне могли бы приземляться небольшие самолеты.

При каждом доме в поселке Октябрьском имелся просторный сад c вишнями, яблонями, грушами, сливами. Цебековские дети росли свободолюбивыми и своенравными. У них были четко очерчены границы своей территории: за Литовским валом начинался город, после Берлинского моста шла деревня. Поэтому пограничные войны шли постоянно. Цебековские, поймав городских в своей зоне, отбирали у чужаков удочки и перочинные ножи. А когда они сами попадали в лапы колхозников, то нередко лишались и велосипедов.

При всем при том населенный пункт Октябрьский славился своими голубями. При немцах тут явно не знали про такое увлечение. А вот вновь прибывшие завезли эту «заразу». Каких пород тут только не разводили: и курских, и пермских, и уральских, и клайпедских. Кто-то завез пакистанцев, кому-то посчастливилось обзавестись венграми. Гарик Горбатый с Седьмой улицы хвастался недавно приобретенными бакинскими. Он же раздобыл где-то в России чаек – с бантами-манишками на груди, глаз у которых был со «слезою».

Коваль, живший тут же на Пятой улице и обладавший задатками плотника, когда-то отстроил огромную голубятню. Четыре столба, на которых стояла просторная голубиная будка, возносили ее на высоту десяти метров. Хоромы получились, а не голубиный хаус. Каких только у него не водилось птиц разной масти: белые, желтые, красные, мраморные, мурые, черные. Но как-то однажды повзрослев, Володя Коваль продал всех своих голубей, женился и стал примерным семьянином. А его шикарная голубятня высилась памятником его бурной молодости и пустовала с прошлого года.

Поэтому, завидев как-то Егора с Сашкой, неприкаянно бродивших после кражи голубей по улице, он позвал их к себе во двор. «Слыхал про вашу беду, – снисходительно начал Коваль, – как пить дать, это городские сработали ночью. Пиши пропало, где же теперь ваших птиц найдешь». Пацаны, понурив головы, молча слушали мэтра голубеводства. «Но у меня, ребята, для вас кое-что есть, – многозначительно сообщил Володя, – пойдемте – покажу».

Коваль привел Егора с Сашкой к своей голубятне, принес лестницу и пригласил гостей подняться наверх. Там их ожидал сюрприз: в будке понуро в полумраке сидел голубь. В огромной голубятне, рассчитанной на сотню птиц, он казался маленькой жалкой птахой. «Редкий окрас – Синемурый. Сам прилетел и зашел через леток, мне оставалось только захлопнуть входной пятак», – похвастался хозяин. «Сами понимаете, – раскручивал интригу Коваль, – мне он на черта нужен, я с этим делом окончательно завязал. Цена вопроса – один пузырь. Решайте, даю вам сутки на размышление».

Вернувшись домой, друзья стали прикидывать плюсы и минусы предложения Коваля. Конечно, когда два голубя, это уже пара, у которой вскорости появятся птенцы. А вот что делать с одним голубем, неизвестно откуда прилетевшим, без паспорта и родословной. Да и финансовые резервы в общаке у Егора и Сашки были скромными. Правда, недавно им повезло. Бродили они на прошлой неделе по опушке леса и приметили черную «Волгу» в зарослях. Ясно, что это очередная парочка приехала на природу в поисках укромного места. Да, видать, не рассчитали, слишком далеко углубились в черемуховые заросли и застряли. Мужик при виде подростков дико обрадовался: «Орлы! Помогите, я вам заплачу, не обижу». Пацаны старались из всех сил, толкая буксующую машину, болотная грязь летела на них из-под колес фонтаном, но с задачей они справились. Довольный герой-любовник отвалил им 15 рублей за труды. Друзья сбегали на Прегольский пляж, сполоснулись в реке и почувствовали себя с такими деньгами крутышами.

Так что деньги, в принципе, есть, пятерку Ковалю можно пожертвовать, еще и на голубку для Синемурого останется, и зерна можно будет прикупить. Не утерпев до следующего дня, Егор с Саней сбегали к Ковалю и выкупили Синемурого. К новому месту жительства за пазухой его нес Сашка. А впускал в голубятню, бережно приняв в руки драгоценную ношу, птицу Егор. Только там Синемурого они окончательно разглядели и оценили по всем статьям. Голубь был необычно крупным, с широкой грудью, но не молодой. Где-нибудь в лесу он сошел бы за вяхиря, или как их еще называют, за витютеня. Когда слышишь в роще протяжные звуки «куу-у-у… куу-у-у…», – это и есть песня вольного лесного голубя.

Птица оказалась редкой масти – синемурый сплошной, хвост без единого белого пера. Окрас его наряда напоминал цвет спелого чернослива. Оперение было гладкое, плотное, обильно покрытое пудрой. Глаза у голубя оказались янтарными, а радужная оболочка глаз – просяной. Окологлазное кольцо можно было сравнить с оттенком топленого молока.

Целую неделю Синемурый сидел под домашним арестом, новые хозяева выдерживали его согласно голубятницким правилам. Пусть привыкает к родному дому. Единственным пространством с кусочком воли стал для него треугольный пятак – вход в голубиную будку. Пока он был для голубя закрыт, но в щели пятака щедро проникали лучи февральского солнца. И голубь в безоблачные дни мог видеть холодное синее небо.

Однажды случилась беда. Дверца пятака каким-то образом открылась, и Синемурый выбрался на свободу. Зря он, конечно, так поступил в такое время года. Зима, мороз, земля покрыта метровыми сугробами. Вокруг голодные стаи ворон, воробьев. Синемурый опрометчиво «стрельнул» с голубятни и пошел ходить кругами, разминая крылья. Летал он тяжеловато, то ли зажирел, то ли застоялся, то ли действительно уже состарился.

И вдруг в этот солнечный день темная тень со скоростью «мессершмитта» мелькнула из ближайшего сада. «Кобчик, кобчик, – дико заорал Сашка, – все, хана Синемурому». Дело казалось действительно безнадежным, куда уж этому «бомбардировщику» уйти от сокола. Над Егоровым огородом разыгралась настоящая воздушная схватка. Куда только делись неповоротливость и тяжеловесность Синемурого. Он умудрялся уходить от преследователя в самый последний момент, пикируя под ветки вишен и яблонь. Голубь, словно искал защиты у людей, проносясь прямо над их головами. Но и пернатый хищник оказался агрессивным, неотступно преследуя голубя. Вся ребятня с улицы подключилась к спасению Синемурого. Кто-то стучал палкой по мусорному контейнеру, другие свистели и кричали благим матом на наглого кобчика.

В последний раз голубь прошел на бреющем полете над головами собравшихся зевак и пропал где-то в зарослях дальних палисадников. Сокол устремился за ним. «Ну, все плакали наши денежки», – сокрушался Саня. «Ладно, еще не все потеряно, вдруг Синемурый все-таки спасется», – успокаивал друга Егор.

Но ни через час, ни через два голубь так и не появился у своей будки на улице Холмогорской. Леток в пустую голубятню на ночь остался открытым. Но когда утром Егор вышел проверить хозяйство, он глазам своим не поверил. Синемурый как ни в чем не бывало сидел на жердочке в голубятне. Егор первым делом захлопнул пятак, решив, что так будет лучше для всех. Зима – не время для прогулок, когда соколы и ястребы шныряют по садам в поиске легкой добычи.

В первое мартовское воскресенье Егор с Сашкой мотанулись на в город на птичий рынок. Они долго бродили по торговым рядам, присматриваясь к товару. Пока, наконец, не приметили маленькую сиреневую голубку. Она им подошла и по деньгам, и по масти, и по интуиции. Синемурый и Сиреневая могли составить неплохую пару и дать хорошее породистое потомство. Пацанам повезло, их довез до дома знакомый таксист Сергей, живший по соседству. Голубке не пришлось долго мучиться за пазухой у Егора. Через час новоселка была расквартирована в голубятне в конце улицы Холмогорской. Пусть паруются голуби хотя бы недельку, порешили друзья.

Но какой голубятник долго выдержит муку, чтобы, имея летных птиц, не проверить их в деле. К тому же зима закончилась, хищные птицы перебрались в леса, небо стало безопасным для полетов. Чтобы не рисковать, было решено связать Сиреневой крылья, чтобы та не улетела, мало ли что дамочке взбрендится. Ну, а Синемурый и так никуда теперь не денется.

Субботним утром Егор открыл леток, мол, осваивайтесь молодожены, выходите на простор. Первым вылетел Синемурый, сделал пару кругов в небе и сел на черепичный конек пристройки к дому, в которой была оборудована голубятня. Затем мелким шагом появилась голубка. Ее возможности летать были ограничены шпагатом, перетягивающим концы летных перьев. Для нее оставалась лишь одна участь – разгуливать по пятаку, с которого можно было пешком перебраться на гребень крыши, где ее поджидал Синемурый. Там они и начали свою голубиную любовную беседу.

Синемурый нежно ворковал, разъезжая перед подругой на мощном хвосте по красной черепице. Голубка покорно кивала головкой, соглашаясь со всеми предложениями суженого. Потом пошли поцелуи, и все, что следует за этим между парой влюбленных. У птиц все то же самое, что и у людей. Только выглядят птичьи любовные игры романтичней и целомудренней.

Неожиданно все пошло по непредвиденному сценарию. Синемурый умудрился сначала развязать путы у голубки на одном крыле, а потом и на втором. Егор с Саней только тревожно переглядывались, что же будет дальше. Ждать пришлось недолго. Хлопок крыльев, и Сиреневая делает круг над голубятней. Еще один хлопок, и теперь уже Синемурый поднялся в воздух вслед за ней.

«Хорошо идут николаевские, высоколётные, теперь их не удержишь», – стали оценивать летающую пару подошедшие к месту событий соседи-голубятники. Это был в самом деле идеальный лёт в стиле «жаворонка», а скорее «бабочки», когда птицы без кругов вертикально поднимаются над своей голубятней. В полете хвост голубя раскрывается на 180 градусов, создавая с крылом единую плоскость. Синемурый и Сиреневая поднимались все выше и выше, без лодок и заваливаний на хвост. Через час они превратились в точки на голубом небе. Потом Синемурый и Сиреневая ушли за белые облака. Как говорят в таких случаях специалисты, голуби покрылись.

Есть такие голуби, которых называют свадебниками. Их выпускают в небо по заказу на свадьбах. Но здесь Синемурого и Сиреневую никто не заказывал, они ушли в небеса на свою собственную свадьбу. А цебековским мальчишкам Егору и Сашке осталась лишь надежда на их возвращение. И они уже явно представляли себе картину, когда Синемурому и Сиреневой станет не до полетов. Рано или поздно они вернутся в свою голубятню, в их гнезде появятся яйца, и они вдвоем по очереди будут терпеливо высиживать своих птенцов. Наверняка они будут необыкновенной по красоте масти и возьмут лучшие летные качества у своих родителей. А пока пусть птицы полетают свободными в небе над калининградской землей. Это была двадцатая мирная весна в этих краях.

Только в конце января СРТ «Боцман Бегичев» был готов к выходу в рейс. Экипаж до конца укомплектован так и не был, и сететрясную машину не установили, поэтому решили отправить судно в рейс в поисковом режиме.

Работать предстояло по указанию руководства промысловой экспедиции. Каждая такая экспедиция состояла из одной или нескольких больших плавучих баз – плавбаз и нескольких десятков средних рыболовных траулеров. В зимние месяцы эти рыболовные суда вели лов сельди дрифтерными сетями в промысловых районах Северного и Норвежского морей. С наступлением весны суда переходили на донный траловый лов. Весь свой улов рыбаки сдавали на плавбазы, и там её перерабатывали. В то время скумбрия не считалась пищевой рыбой. На плавбазу её сдавали в бочках в свежем виде, без засолки, и она шла на техническую продукцию – рыбную муку и рыбий жир. Когда скумбрия попадалась в капроновые сети, вытрясти её из ячей сети было очень тяжело. По сравнению с селёдкой, у которой очень слабые жаберные крышки и она легко освобождалась из сети, скумбрия доставляла много хлопот рыбакам.

В каждой такой промысловой экспедиции в штате обязательно был научный работник – представитель Атлантического научно-исследовательского института – «АтлантНИРО». Он ежедневно давал рекомендации капитанам промысловых судов – где и на каких глубинах можно ожидать хорошие уловы сельди. Его прогнозы опирались на многолетний опыт научных исследований поведения рыбы в зависимости от погоды, давления, температуры воды, наличия планктона, которым питается рыба и многих других факторов. Подтверждение этих прогнозов и входило в задачу экипажа. А чтобы жизнь на промысле не казалась рыбакам мёдом, в рейсовом задании был предусмотрен план вылова рыбы. Этот план отличался от плана, который давался промысловым судам и был немного ниже, но учитывая то, что работать в поисковом режиме это не среди промысловых судов, где уж точно будешь с уловом, а в стороне от флота, порой даже на безрыбье, то это другое дело. Так и говорили перед отходом опытные матросы: «Идём в прогарный рейс».

– Ну что, салага! Встречай морского волка, – приветствовал Владимира пожилой матрос, который ушёл на обед и оставил его одного нести вахту в самый первый день работы на судне.

 – Я вижу, ты уже освоился, молодец, – похвал он его. – Прими мой чемодан!

Передав чемодан, он как-то неуклюже и кряхтя перенёс своё грузное тело через планширь фальшборта и, уже ступив на палубу и выпрямившись в полный рост, как старому знакомому, напомнил Владимиру о себе:

– Если не забыл, я Пётр Васильевич. – И, поздоровавшись за руку, спросил: – Ты не знаешь, когда назначен отход?

– Да вот ждём «власти», – ответил Владимир, – должны «погранцы» приехать.

– Вовремя я пришёл, еле успел к отходу, – подытожил пожилой матрос. – Пойду устраиваться.

– Капитан приказал всех опоздавших направлять к нему, – предупредил Петра Васильевича Владимир.

– Добро! – ответил тот и, оставив чемодан на палубе, пошёл в кормовую надстройку, чтобы представиться капитану.

Только когда на город опустилась темнота зимнего вечера, приехал наряд пограничников и начался осмотр судна на наличие посторонних лиц. Они осматривали все судовые помещения, протыкали длинными металлическими шомполами кипы сетей в трюме, после чего созвали всех членов экипажа в салон команды и стали сверять лица рыбаков с фотографиями в гражданских паспортах. Как они их всех различали по тем пятиминутным фотографиям, которые в то время делались в фото ателье, до сих пор остаётся загадкой. На этих фотографиях владельцы паспортов иногда с трудом отличали себя от других, снимавшихся в этом фотоателье людей, при получении снимков. Тем более, что лица некоторых моряков, опухшие от спиртного, уже было действительно сложно сличить с фотографиями.

Наконец власти покинули борт и, отдав швартовы, судно стало медленно отходить от причала. Матросы по команде старпома собрались в салоне, и он ознакомил их с графиком несения вахты на руле. Каждому по очереди предстояло в течение двух часов крутить штурвал. Он предупредил, что пока судно будет идти по судоходному каналу до порта города Балтийска и не выйдет в открытое море, на руле будет стоять самый опытный матрос – Пётр Васильевич. После этого матросы отправились отдыхать в свои каюты.

Не успел Владимир спуститься в каюту, расположенную под главной палубой в самом носу судна, где, стоя на площадке капа, он чуть не уснул в самую первую ночь своего пребывания на судне, как его снова вызвал к себе старпом.

– Ты понимаешь, – обратился он к матросу, – нам не прислали камбузника и капитан приказал перевести тебя временно для работы на камбузе. Будешь помогать коку.

И чтобы Владимир не успел возразить, он, опередив его ответ и растягивая слово по слогам, произнёс: – Вре-мен–но!

Возражать было бесполезно. Никому ничего не докажешь. Вре-мен-но, так временно. Но что может измениться завтра или через день? Не прилетит же на воздушном шаре этот, не пришедший к отходу судна, камбузник.

С одной стороны, работа матроса на открытой палубе в Атлантическом океане, да ещё зимой, веяла такой юношеской романтикой! А слово «камбузник» было таким прозаическим. Помощник кока. «Пом ко ка» напомнило Владимиру кудахтанье курицы. Как теперь он напишет в письме любимой девушке, что он работает на судне помощником повара. Возникнет вопрос: для чего ты ушёл в океанический рейс? Неужто для того, чтобы мыть посуду и чистить овощи? Но работать всё равно будет нужно, тем более, что он проходит морскую практику, – успокаивал себя Владимир, хотя особого желания работать на камбузе не испытывал.

– Пойди к повару, он тебе расскажет, что нужно делать. Теперь он твой начальник, – сказал старпом.

Узнав, в какой каюте находится повар, Владимир спустился по трапу на палубу ниже. Он только приоткрыл дверь и, стесняясь войти, успел произнести одну лишь фразу: «Мне нужен кок».

В ответ тут же прозвучал чей-то осипший голос:

– Заходи, здесь никто не кусается, зачем я тебе?

Владимир вошёл в каюту. Она была освещена тусклым светом светильника, расположенного на подволоке каюты. На нижней койке кто-то зашевелился и лишь после того, как вертикальные шторки из цветной ткани, прикрывавшие койку, были раздёрнуты, он увидел лежащего на койке человека. Это был мужчина лет сорока, темноволосый и худощавый. Он совсем не был похож на тех поваров, которых Владимир часто видел в кино – мордастых и с огромными животами.

– Меня к вам камбузником назначили, – робко произнёс Владимир.

– Да ты не стесняйся. Это хорошо, а то я совсем уже зашиваться стал на камбузе, – очень дружелюбно ответил ему повар.

Этот осипший голос и доброжелательность в голосе кока как-то облегчили душу молодого парня, который впервые вышел в море, расставшись с друзьями и любимой девушкой. Но труднее всего было расставание с мамой, которая была такая заботливая и так любила его, и баловала.

– Ты сейчас переселяйся в каюту. Твоя койка верхняя – надо мной. А когда устроишься, мы поговорим о работе. И не забудь, что скоро ужин. Я буду на камбузе, – дал наставление повар. Перед отходом судна в рейс моряки с направлениями отдела кадров целый день прибывали на судно. Владимир знал в лицо только тех, с кем встречался во время несения вахты. Это были штурманы, механики и несколько матросов. И вот только теперь он познакомился с коком. Переселившись в новую каюту, вновь испечённый камбузник, отправился на камбуз, чтобы ознакомиться со своими новыми обязанностями. Ужин был в самом разгаре, и повар суетился на камбузе. Он уже успел накрыть два стола. Расставить посуду, разложить ложки, вилки и хлеб. Налить в кастрюли суп и поставить на столы. Владимир начал помогать повару убирать использованную посуду и складывать её в раковину на камбузе.

– Послушай, мы даже не успели познакомиться, – обратился к Владимиру повар. – Меня зовут Михаил Иванович, запомнить легко, так медведя в сказках зовут. Только я не Топтыгин, а Соколов. Называй меня просто Иванович, так быстрей и легче. А ты, я знаю, Владимир. Что означает Владеющий миром. Вот тут твой маленький мир и будет – владей.

Повар оказался разговорчивым. Он успевал отпускать рыбакам вторые блюда и показывать Владимиру, как разжигать горелку плиты и включать электрокипятильник, как мыть посуду и сколько сахара насыпать в большой алюминиевый чайник. И много всего того, что было нужно знать камбузнику.

Уже закончился ужин, и траулер медленно шёл по каналу на выход в море. Но некоторые члены экипажа подходили к коку и просили дать им чего-нибудь на закуску. Иванович не скупился и щедро отоваривал просящих, а те, в свою очередь, приглашали его в гости. И каждый раз, когда он возвращался на камбуз, становился всё разговорчивей и разговорчивей. И он так наугощался, что вскоре алкоголь сумел победить повара, и он, как говорится, вышел из строя.

Это была уже серьёзная проблема. Ведь экипаж при переходе на промысел нужно кормить три раза в сутки. А кто это будет делать, если повар в запое? После того, как Иванович ушёл в запой, он в течение суток ничего не готовил. Утром он разжёг горелку камбузной плиты, поставил на плиту большую кастрюлю с водой и спустился в румпельное отделение, где хранились запасы муки и консервов. Что он делал там, Владимир не мог знать. Но через некоторое время, поднявшись наверх, закрыв крышку люка и навесив на неё замок, повар нетвёрдой походкой ушёл в каюту, и до конца дня его никто больше не видел. Вода в кастрюле тем временем кипела, а стойкий запах солярки постепенно заполнял коридор кормовой надстройки. Январская Балтика встретила судно штормом, и вскоре непогода загнала камбузника Владимира на спардек. Так называлась верхняя палуба в корме СРТ. На ней располагались спасательные шлюпки, сюда же выходила вентиляция из машинного отделения. Здесь же за фальштрубой находились деревянные бочки с квашеной капустой и солёными огурцами. Чтобы они не улетели за борт, бочки надёжно крепили за рымы, приваренные к боковинам светового капа над машинным отделением. И вот, укрываясь от ветра за фальштрубой, время от времени, чтобы заглушить тошноту, Владимир по совету опытных моряков, ел квашеную капусту. И все его попытки спуститься вниз, чтобы посмотреть, что делается на камбузе, заканчивались тем, что, лишь только почувствовав запах солярки, идущий от плиты, он пулей нёсся на спардек, чтобы перегнувшись через леера ограждения палубы, избавиться от содержимого желудка. Замёрзнув, он уходил со спардека и отогревался в тамбуре перед рулевой рубкой. О еде даже и не думалось, и кто тогда кормил экипаж, совсем не понятно. Здесь, наверху, было легче переносить качку, и Владимир простоял в тамбуре до позднего вечера. А вечером его позвал радист и предложил лечь спать в радиорубке, в которой была койка. От рулевой рубки эту радиорубку отделяла только дверь. Уходя, радист произнёс фразу, которая запомнилась Владимиру, и позже он не раз убеждался в правоте слов радиста:

– Морская болезнь – это беспробудный сон, отвращение к работе и звериный аппетит.

Но, вымотанный штормом, он только услышал слова радиста, а понять смысл сказанного тогда не смог. Какой там аппетит. Он прилёг в одежде на койку. И вот тут непроходящее чувство тошноты, усталость, тоска по дому окончательно сломили его, и он уснул.

Спал он крепко, снился ему берег, где не было качки и тошноты, которые мучили его в течение полусуток. Очнулся он утром. Шторм утихал. И куда только делись те громадные волны, которые ещё вчера пугали его, когда он смотрел, как судно, словно взбиралось на их пенистые гребни, а затем проваливалось в бездну, ударялось об воду, и от этого удара содрогалось так, что водяные брызги летели от бака через рулевую рубку далеко за корму.

Он смог спуститься в кормовую надстройку, где на самой нижней палубе находилась его четырёхместная каюта. Вместе с ним в ней жили повар, боцман и моторист. Кока в каюте не было, и Владимир пошёл на камбуз. Повар сидел рядом с плитой на перевёрнутом кверху дном ведре и чистил картофель. Вид у него был виноватый. Владимир взглянул на плиту и сразу понял все переживания повара. На плите стояла всё та же большая кастрюля, из которой торчало голенище ялового сапога с ботфортом. Такие сапоги выдавали матросам для работы на палубе.

– Иванович, а что это такое? – спросил Владимир у повара.

Повар сидел, насупившись, и ничего ему не ответил, а проходивший мимо камбуза моторист, услышав его вопрос, объяснил:

– Да это Иванович вчера хвастал, что сварит суп из сапога.

Иванович промолчал. Он не стал возражать, очевидно, понимая, что это кто-то над ним из экипажа подшутил, а может, и впрямь думал, что по пьянке мог и сам такое отчебучить.

– Сходи, прибери в салоне команды, – сказал повар, – а я пока здесь сам управлюсь.

Владимир пошёл в салон. Он располагался в конце прохода, в самой корме судна. По центру его был расположен байлер руля, обшитый декоративной фанерой. Это маленькое помещение служило одновременно столовой, кинозалом и местом проведения судовых собраний. Когда он вошёл и включил свет, то услышал слова, обращённые к нему:

– Заходи, не бойся.

Он узнал голос радиста. Радист лежал, скрючившись на маленьком рундуке, обтянутым кожзаменителем. И Владимиру вдруг стало почему-то очень неудобно перед этим человеком, который уступил ему свою койку, а сам всю ночь маялся в салоне на твёрдом рундуке.

– Ну что, пережил шторм? – спросил радист.

– Спасибо вам, – ответил камбузник.

– Не волнуйся, скоро станет совсем тихо, как на Верхнем озере в Калининграде. Будем проходить Зундом. В самом узком месте пролива между Данией и Швецией увидишь замок Гамлета.

Он поднялся и, пожелав Владимиру успехов, вышел из салона. И действительно, за время уборки судно стало меньше качать, и он, как настоящий моряк, почувствовал голод. Ноги сами понесли его в сторону камбуза, того места, к которому ещё вчера он даже не мечтал приблизиться.

– Толя, а у тебя была невеста?

– Да. Была. Временная. Беременная. Ха-ха-ха…

– Толя, а ты вообще женщин любишь?

– Да. А как же – конечно. Когда есть. Ха-ха-ха-ха…

– Толя, а если очень страшная? Бывает же.

– Всё равно буду. Я не пугливый. Ха-ха-ха-ха-ха…

– Толя, а вот женишься, и так же всех баб будешь любить?

– Конечно буду. И жену свою не забуду. Ха-ха-ха-ха-ха-ха…

– Ну, ты, Толя, бессовестный...

– У каждого своя совесть. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

 

По содержанию этого небольшого диалога сразу можно кое-что понять про Толика. Во-первых, это остромыслие и быстромыслие, а ещё оригинальномыслие. Что? Нет таких слов в русском языке? Но смысл понятен? А другие слова для этого парня просто не подойдут. Во-вторых, это темперамент. Мне не приходилось встречать другого человека, обладающего темпераментом сангвиника в чистом виде. Смех Толика можно было слушать, как пение кенара.

В середине семидесятых поставленная система финансирования промысловых разведок дала первый сбой. Кто-то шибко умненький решил: «Хватит им и половины того, что давали раньше». Пришлось трижды морякам унизиться до уровня дважды моряков: организовывались чисто промысловые рейсы с полной комплектацией экипажей и промысловым планом. Это, к счастью, долго не продлилось, но «проверку на вшивость» прошли и матросы, и мастера добычи и обработки, и наши капитаны (рыбохваты), и оборудование судов, тоже непривычное к таким нагрузкам. И не все выдержали испытание, и не всё выдержало. Но не будь такой «тренировки», не стал бы личный состав управления «Запрыбпромразведки» лучшим, по крайней мере, на всём нашем Западном бассейне (на севере, юге и востоке были свои разведчики).

В таком вот тяжёлом и физически, да и морально, рейсе довелось мне встретиться с матросом второго класса Анатолием Анатольевичем Дориным. Жили мы в одной четырёхместной каюте: два матроса-рыбообработчика и два инженера-научника, так уж получилось. Это в обычных научно-поисковых рейсах должности инженера-гидролога или инженера-ихтиолога имеют налёт некой привилегированности. Шутка ли, ради их работы и сам рейс состоится. Соответственно, живут инженеры в обычном разведовском рейсе на БМРТ в двухместной каюте с умывальником на главной палубе, и, как говаривал про членов научной группы герой нашего рассказа, «в нейлоновой рубашке на работу ходить могут. Ха-ха-ха…»

Судно наше называлось «Волгарь», но промышлять мы вышли не на великую русскую реку, а на северо-запад Атлантики, где волна шибко нелюбезная – злая волна, северная. Каюта досталась нам самая носовая по левому борту, дальше уже только боцманская крахоборка, форпик да цепной ящик, а время было зимнее, так что штивало нас по-взрослому.

Меня Толик особенно зауважал, потому что мы с ним оба по верхним ящикам разместились. Так и заявил:

– Я тебя, Денисович, больше уважаю, чем Борю, потому что ты выше его на целый метр, а то и полтора. Ха-ха-ха-ха… Притом ты достиг моего уровня. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

Слушать Толика было, конечно, приятнее, чем канарейку, но не всегда так расслабленно, как птичку: приходилось напрягаться. Истинный смысл сказанного не до всех доходил и не сразу, а до некоторых не доходил и вовсе. Поэтому половина экипажа Толика считала придурком. А кем ещё: смеётся даже от подзатыльника, говорит чего – непонятно, и ни от какой работы никогда не отказывается. Придурок, точно, потому что не такой, как все. Зато вторая половина хорошо к Толику относилась: он здоровый, молодой, сильный, добрый и всегда весёлый. Рыбмастер не нарадуется на «матросика»: куда ни поставь, хоть на самую тяжёлую операцию, ну, там, на аппарат, на выбивку, в трюм – ему всё в радость. В пререкания, как другие, не вступает. Рыбцех прибрать – пожалуйста, из-под пайол выгрести – пожалуйста, при этом ещё и «похихичет». Старпом тоже его проверил: гальюнчики будил драить до подъёма – ничего, только попросил:

– Александыр Палычь, вы бы мне женский гальюн доверили. Ха-ха-ха…

– Зачем?

– Хочется, аж мочится. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

И старпом от него отстал. Не рискнул женскую комнату ему доверить. Это было бы уж слишком.

Без работы Толик ни секунды не сидел. Расплетал концы «трофейного» пропилена и производил мочалки во множестве. Может, они не самые лучшие получались, но быстро. Толик их всем дарил, приговаривая всякие банальности:

– Мойся не бойся. Ха-ха-ха…

Или:

– В чистоте залог здоровья. Ха-ха-ха-ха…

Или, пытаясь вспомнить четверостишье Маяковского, которое он заучил когда-то давно с фанерного стенда, висевшего около сельсовета. Стихи были написаны разноцветными буквами под изображением загорелого крепыша в сатиновых штанах:

– Нет на свете лучше одёжи, чем после баньки свежей кожи (заметьте, недалеко от текста). Ха-ха-ха-ха-ха…

Или, уж совсем интимно:

– Не протрёшь мочалкой попу, продуханишь всю Европу. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

И даже при скверном настроении, при раздражении и усталости, Толины «примитивчики» лечили нас, помогали.

Кроме меня и моего коллеги ихтиолога Бори Сидорова с нами в каюте жил Витя Холодов, тоже матрос, тоже второго класса, но уже «волосан». Витя к тому времени протрубил матросом восемь лет без малого. И хотя он в отличие от Толика имел приличное образование (строительный техникум), с морями пока завязывать не планировал. Витя был в каюте вроде «старшого» – серьёзный парень. Пытался ввести дежурство, но какое там, Толик всегда отбирал у любого из нас орудия наведения чистоты и делал всё сам.

– Витя старшой, хоть и не шибко большой. Ха-ха-ха… А почему старшой, потому у него пальцы кулачные, а у Боба – музыкальные, а мы с Денисовичем выше всех – возвышенные значит. Так вот. Ха-ха-ха-ха…

Однажды во время массового чаепития в каюте Толик по этому поводу восторженно заявил:

– У нас каюта такая самая, такая самая, самая съедобная. Ха-ха-ха…

Зашла речь о фамилиях. Поиздевались над Бобиком – такую фамилию носил сменный рыбмастер. Посочувствовали старпому Дуракову, который был хорошим человеком и далеко не глупым. Порадовались за Сашку Матросова, матроса из соседней каюты.

– Судьба у тебя такая, – отметил Толик, – на роду написано матросом быть.

– А тебе самому чего там написано? – огрызнулся Сашка, который чай в нашей каюте (на шару) пил регулярно. – Дорин-Мудорин! Тебе тоже матросом ходить написано, только не на БМРТ, а на доре (так называется большая лодка, которую использовали на кошельковом промысле – разводили две половинки невода).

– Ха-ха-ха… – живо откликнулся Толик. – Только не угадал ты. Моя фамилия из благородных происходит. Дед мой до революции Фон Дорин звался.

Ну, тут уж прыснули все хором. Не тянул Толик на потомка Фонов… Ни осанкой, ни манерами, ни «ха-хами» своими – ну не тянул. Посмеялся со всеми и Толик, но как-то сдержанно, не в полную силу. Видно, всё-таки обидно ему стало. Это ему-то, про которого Витя говорил:

– Хоть дерьмом в него кидайся, он всё равно ржать будет.

А рейс шёл своим чередом. Тяжело шёл в трудах праведных. Работали в основном на мойве в районе БНБ (Большая Ньюфаундлендская Банка). Наука приспосабливалась, как могла, к промысловой деятельности судна. Не промысел к науке, а наука – к промыслу. Я, как единственный на судне океанолог, делал «притраловые» батитермографные станции в ночное время (во время выборки и отдачи трала) и к утру строил «кривенькие», черновые разрезы, по которым утречком определялись, куда лучше сместиться на «хлебное» место, а днем отсыпался. Матросы же, как и положено, пахали восемь через восемь, да ещё практически ежесуточно на три часа бегали днём на подвахту. Надо было видеть, с какой невероятной осторожностью Толик передвигался по каюте, как гонял всех «шумунов» (его лексикон), когда случалось мне спать, а ему бодрствовать. А когда мы вдвоём с ним садились «почайпить» (тоже Толикино сложное словечко или словосочетание?), он очень старался мне угодить: то леденец какой-нибудь откопает, то вчерашнюю заначную булочку переломит. Разговоры один на один у нас происходили задушевные, и Толик почти даже не смеялся.

– Я вот на старпома хочу пойти учиться, – однажды в таком разговоре сообщил мне Толик своё самое сокровенное.

– Понимаешь, друг, ты парень способный, мог бы не только старпомом, но и капитаном стать, да кем угодно, но сначала учиться надо.

– Так я и собираюсь как раз вот на старпома.

– Толя, тебе среднее образование надо, чтобы потом дальше учиться. Но на старпома не учат нигде. Старший помощник капитана – это должность такая. Сначала школу надо закончить. Сейчас заочная школа моряков у нас прямо в рыбном порту есть. Я тебе помогу оформиться, ну а после уже можно в мореходку среднюю на судоводителя, но начинать придётся с третьего, а то и с четвёртого штурмана.

Да, уважаемые читатели! Толик с грехом пополам закончил только четыре класса сельской школы, и всё. Потом работа. Сначала подпаском, потом пастухом.

Голод. Самый настоящий. Зимой нарежет на чугун печурки картошку кружками прямо в кожуре – вот тебе и ужин, и завтрак:

– Такая вот «фря»… Ха-ха-ха…

Благо картошки в подвале, где Толик жил с больной мамой, всегда было навалом – она прямо кучей всегда лежала в углу их жилища. На обед бывало поддаивал коровок в консервную банку, когда стадо подальше от деревни, так и выживал. Ни папу, ни деда своего Фона Толик не знал вовсе, одна только мама у него была, и та всё время болела. Плакала. Толик жалел её очень, старался смеяться больше, так вот и привык.

Холод. Случалось ему в предзимье, когда на лужах по утрам уже ледок становится, в одних китайских кедах стадо выгонять.

– Зайдутся ноги – сил нет. Корова лепёшку наложит – я туда. Кеды через плечо – и в «босолапку». Остынет лепёшка – я следующую свеженькую высматриваю, и в неё. Так в коровьих лепёхах и согревался. Ха-ха-ха… Гляди вот – все пальцы на ногах целые. – И Толик с охотой оголял и демонстрировал свои нижние конечности.

Когда мама его отмучилась, Толик в город подался. На учебном судне «Кола» получил свое «образование». В солидном с виду удостоверении сказано: «…закончил курс обучения по шестичасовой (вписано от руки) программе… и получил квалификацию матроса-рыбообработчика…». Обладатель «образования» очень гордился этим удостоверением. Чтобы показать «коры» мне, два дня канючил удостоверение у старпома под предлогом того, что ему якобы нужно снять копию для поступления в заочную школу моряков. Эта идея действительно завладела Толиком. Он нашёл программу за седьмой класс, кажется, и с моей помощью осваивал алгебру, геометрию, физику и химию. Даже мочалки вязать прекратил. Впитывал всё – просто как губка. Я не исключаю, что через пару лет Толик получил бы желанный аттестат без отрыва от производства, а там, глядишь, действительно мог бы в мореходку поступить. Но судьба его сложилась не так.

Шестимесячный рейс подходил к концу. «Волгарю» было определено следовать на «подменку» на остров свободы – на Кубу. Там экипаж должен полностью меняться на новый, а старый на заслуженный отдых самолётом в Москву. Без отдыха предстояло работать только пароходу, всем его двигателям и промысловым механизмам. От БНБ до Кубы ходу не много, почти на юг, поэтому переход от студёной зимы в жаркое сияющее лето получился резким и не всем дался просто. Лазарет гудел от неожиданно сопливой, местами бледно-зелёной, местами ярко-алой, обгорелой, пузырящейся публики. Почти все вылезшие на солнышко пообгорели, но только не наш герой. Толик просто парил над палубой, он был счастлив: вдруг у него появилось свободное время. Как и все остальные, Толик проводил его под солнцем, но абсолютно никакого вреда его коже это не принесло.

Однажды по ходатайству судового комитета (местный профсоюз) при молчаливом согласии первого помощника капитан, в нарушение всех инструкций, разрешил купание. Это невероятно приятное действо – морское купание. Дело было где-то в Саргассовом море в пределах знаменитого Бермудского треугольника, при полном штиле и абсолютно чистом небе. Пароход чуть подшевеливала мёртвая зыбь. Двигатель вырубили – и тишина. На корме в левом кармане повесили трап, и жаждущие омовения спускались там. Сначала разрешили купаться партиями по пять человек, потом по десять, потом всё смешалось «в доме Облонских», народ оттягивался по полной, самые отчаянные прыгали солдатиком прямо с планширя. Судовой врач сбросил свой белый халатик и тоже сиганул, даже сам помполит фырчал на воде где-то рядом со мной.

Вы не купались в открытом море в таких условиях? Обязательно сделайте это. Ощущения самые необычайные. Я, например, всё пытался себе представить, что подо мной бездна в несколько километров, нырял на пару метров в глубину и пускал пузыри, при этом в памяти всплывали финальные строки из «Мартина Идена». Сколько я нежил своё отягощённое севером, забывшее солнце тело – не знаю, может быть десять минут, может полчаса, но когда, продрейфовав пару метров за корму, стал выгребать к трапу, сил почти и не осталось. Еле-еле дотянул до спасительной перекладины и, чуть отдышавшись, начал медленное восхождение по трапу… Вылез с улыбкой, но ощущения были не из приятных: мутило и покачивало, как после употребления. Конечно же, не я один оказался в таком неожиданном положении. Через несколько минут после моего мучительного подъёма в воде у трапа образовалась целая очередь таких же не рассчитавших свои силы бедолаг. Но это было ещё полбеды. Несколько коротко стриженных головёнок задёргалось за кормой. Штиль-то он штиль, да только течение оказалось не таким уж слабеньким. Не все смогли выгрести к трапу. Капитан стоял на крыле белый как мел. Было несколько беспорядочных указаний – бестолковок, надвигалась паника. И только один «недоумок» Дорин, со своим «образованием» притащил длинный шкерт (дежурную выброску), обвязал себя, и, сунув прочную хребтину в руки крепким ребятам из палубной команды, заскользил по слипу. Шибко умные руководители ещё и опомниться не успели, а Толик уже тянул придерживаясь за шкерт первого «утопленника». Потом он сделал ещё три ходки уже под руководством помполита, как положено… Но за кормой вне зоны досягаемости осталось ещё два человека. Никто опять ничего не предложил. И опять Толя, не дожидаясь ценных указаний, молча отвязался и, прихватив два спасательных круга, поплыл к удаляющимся от судна людям.

Кончилось всё благополучно. Дед срочно прекратил затеянную по случаю профилактику двигателей, дал питание на кранбалку шлюпки, и минут через двадцать мы все наблюдали, как в полумиле от парохода грузились наши пострадавшие.

– Толик, да ты у нас герой!

– Ага, кверху дырой. Ха-ха-ха…

– Толик, как ты всё-таки сообразил так быстро?

– Так я испугался больше всех… Ха-ха-ха-ха…

– Толик, а если бы первый помощник тонул, ты и его спасать бы кинулся?

– Конечно, все мы твари божьи… Ха-ха-ха-ха-ха…

– Ну, это ты неправильно решил. Ведь «добро» не тонет. В следующий раз не спасай.

– Нет. Всё равно буду. Не утонет, так уплывёт, и на судне некомплект случится. Мне за него работать тогда придётся. Ха-ха-ха-ха-ха-ха…

– Слушай, Толик, а если женщина упадёт, будешь?

– Буду! Женщину обязательно буду! И на воде, и под водой буду! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

На судовом собрании, посвящённом предстоящему заходу, передаче дел по заведованиям и перелёту, капитан лично пожал руку багровому от смущения и удовольствия Толе. Я иногда смотрю на фотографию, запечатлевшую этот торжественный момент в жизни Анатолия Дорина.

Мы готовились к перелёту. Паковали свой нехитрый скарб. Фотографировались. Особенно блаженствовал Толик. Он бесконечно перемерял свои новые рубашки (в том числе и нейлоновые), купленные на ларёк на борту транспортного рефрижератора «Скалистые горы», на который Толик ходил выгружать рыбопродукцию, и там так удачно («безденежно») отоварился. На перелёт Толя выбрал себе лёгкую в дырочку белую косоворотку и не снимал её больше, так она ему нравилась. Достал всех расспросами: о Гаване, об аэропорте, о самолёте Ил-62 (он и на внутренних линиях никогда не летал), о венгерском городе Будапеште, где мы должны были совершить промежуточную посадку, и, наконец, о столице нашей Родины городе-герое Москве. И если кто-нибудь отвечал, слушал со вниманием, не прерывая.

Когда мы подошли к Гаване и двигались вдоль бетонной набережной Малекона, смотрели на неприступный легендарный замок-тюрьму, у стен которой, уходящих отвесно в море, кишели акулы людоеды-трупоеды (популяции, рождённой самим этим мрачным сооружением), у Толика рот не закрывался от удивления и восхищения. Но на этом и закончилась его «везя». Оказалось, что в прибывшем нам на смену экипаже не хватало матросов. И помполиту по закрытой связи пришло указание найти добровольцев на следующий рейс.

– Ага, дураков нет, целый год безвылазно на БНБ пропахать, это у любого крышу снесёт, – ответил на предложение Витя Холодов.

Примерно так же и другие отвечали:

– Силком не заставишь!

– Всех денег не заработаешь.

– Мне здоровье дороже.

– Мне жена этого не простит, точно…

Но дурак таки, нашёлся. Один единственный дурак. Да, вы правильно угадали – это был Толя Дорин.

– Толик, откажись. Прошу тебя. Хочешь, я схожу к комиссару, хочешь к капитану? – уговаривал я его.

– Нет, Денисович, нет. Уже согласился. Нет. Теперь поздно. Денег, опять же, заработаю кучу, маме памятник поставлю, ведь я один у неё – больше некому. Я тебе письма писать буду, и учиться обязательно буду. Мы с тобой ещё походим… Правда?

Не случилось. В следующем рейсе вышло на «Волгаре» ЧП – на винт намотали. Это вообще одно из самых неприятных происшествий, позорящих судоводителей и имеющих далеко идущие финансовые последствия для всего экипажа – лишают премии, да и не только финансовые: выговора развешивают, визы прикрывают, легко…

Вторым штурманом в тот раз был Ваня Шлыг, бывший профессиональный водолаз, он-то и рассказал мне эту мутную, печальную историю. Спасая не столько капитана и старпома, на вахте которого и произошла намотка, сколько свой собственный заработок, Ваня облачился в старенький гидрокостюм «Садко», напялил АВМ (отечественный акваланг) и погрузился к винту. Намотка оказалась хоть и серьёзной, но в принципе устранимой: нужно было срезать только капроновый фал, ваера (металлический трос), слава Богу, на винте не было.

– Минут пять резал я и наверх: холодно, да и тяжело, – рассказывал, как оно было, Шлыг. – После третьего захода снял всё с себя, ушёл греться. Прихожу, а Толик оборудование напялил и ножичком помахивает. «Разреши», говорит. Черт меня под локоть подтолкнул, что ли… Знал же, что нельзя… Нет, махнул рукой. Рассказал ему всё как надо, сам на страховку стал. Каждую минуту сигнал – ответ. Всё ОК. Через пять минут дёргаю три раза – подъём, мол. Нет ответа! Тяну конец – глухо! Не идёт! Сиганул в чём был в ледяную воду... Висит Толик недвижно, кончик за решётку ограждения зацепился. Сверху не взять было, снизу – запросто сбросил, за лёгочный аппарат его – и наверх. По ходу заметил, что винт чистый, успел Толик всё срезать. Прошло не больше двух минут, как он отрубился. Думал, успею – спасу… А на палубе мне всё ясно стало: зубы ножом разжали, загубник вытянули, а воды в лёгких-то и нет – баротравма, значит. Как же так? Я же проверял – полные баллоны были! Гляжу на манометр, а он как в начале показывал, так и показывает – стрелка нисколько не сдвинулась. Сдох манометр, кончился воздух, и всадил в себя Толя из баллона «космического» вакуума. Лёгкие, конечно, в куски… Не стал я ничего говорить ни врачу, девчонка со шприцем бегала вокруг, ни ребятам, они ещё час тело мучили – всё равно бы не послушались…

Вот так Толя и закончил свой длинный рейс в «деревянном бушлате» в трюме, откуда он успел много коробов перекидать. В этот раз «скорейшего» возвращения не было – дали доработать. На берегу спустили всё потихоньку на тормозах, никого не уволили, не наказали даже. Заполнили кучу форм и отчётов о нарушении техники безопасности самим погибшим и «концы в воду». Наверное, Толя остался бы доволен, что никто не пострадал из-за него. Он ведь незлобивым был.

Притупилась острота трагедии – много лет прошло. Борис Акунин написал кучу своих произведений про Эраста и других Фондориных, его предков и потомков. Сейчас, когда я читаю эти его произведения, у меня перед глазами встаёт мой Толик Дорин. Который, понятное дело, не читал Акунина, никогда не имел невесты ни временной, ни, тем более, беременной, прожил всего двадцать два года, мечтал выучиться сразу на старпома и считал себя потомком благородной фамилии Фон Дориных.