Июнь во Владивостоке не самый лучший месяц. С утра дождь с ветром, днем дождь с шквальным ветром, и только ночью просто холодный, промозглый дождь. Вот и выбирай, какой из них тебе по душе. Таким вот июнем прошлого года я слонялся по квартире, хандря от безделья, и, не придумав ничего интереснее, решил почитать. Вроде бы все из домашней библиотеки прочитано. Но нет, осталось несколько старых книжек, невзрачных и потрепанных. Выбрал одну из них. На сером тусклом фоне нарисован фрагмент моря с вихратой волной. "Женщина в море", – прочитал я. Женщины меня интересовали мало, а вот море всегда было интересно, потому что живу я у моря, из всех окон квартиры видно море, а летом я с радостью обнимаю море и не хочу с ним расставаться до самой осени. "Женщину в море" я прочитал. Меня зацепил и сюжет, и то, как описан быт моряков, и то, каким писателю представляется море. "Ну, никак не могла написать эту книгу сухопутная крыса", – подумал я про себя и принялся за поиски информации об авторе, в тайне надеясь, что он наш земляк, как мы говорим между собой, "местный чилим". Целое лето я читал одну за другой книги Новикова-Прибоя и параллельно по крупицам собирал сведения об их создателе, благо возможность такая у меня была. Дело в том, что моя бабушка, Лидия Ивановна, всю свою жизнь проработала в Краевом государственном архиве, и полулегально я имею доступ к таким сведениям, которые рядовому гражданину не доступны. Признаюсь, иной раз приходится пользоваться бабушкиным авторитетом и наградами, чтобы проникнуть в "Святая Святых" хранилища. Вот и на этот раз я взял свою бабу Лиду за ее сухонькую старую руку и просительно сказал:

– А не спуститься ли нам в закрома Родины? Очень нужно!

Бабе Лиде уже 85, она стара, больна и очень стесняется своих заслуженных регалий. Но, узнав, что меня интересует такая историческая глыба, как писатель Новиков – Прибой, отказать не смогла: – Давай сходим в архив. Ведь должны же быть какие-то документы о связи писателя с Владивостоком. Иначе, как он писал свою "Цусиму"?

"Действительно, как?" – подумал я, и мы пошли.

Начну с конца. То есть с того вопроса, который нас с бабой Лидой интересовал больше всего: да, писатель действительно был во Владивостоке в 1904 и 1906 годах. Очень жаль, что во всем фотохранилище нет ни одного снимка Новикова-Прибоя во Владивостоке!

– Да и откуда им взяться, – вторит начальник отдела хранилища по личному составу, Мария Гавриловна. – Вы только посмотрите на фотографии самого города тех лет: грязь, неустроенность, снующие китайцы, опиумокурильни. Может и была пара-тройка фотокамер на весь город, да и то в стационарных фотоателье. Не удивительно, что фотографий писателя никто не сделал. Ведь и Чехов был в нашем городе четыре дня, но и его снимков нет даже в нашем архиве!

В архивных недрах я провел целый день. Не доверяя противоречивой информации, которая выложена в Интернете, я все же решил узнать о писателе из самых верных, архивных источников.

Итак, Алексей Силыч Новиков (пока еще никакой не Прибой) родился 24 марта 1877 года в Тамбовской губернии (ныне Рязанская область). Ходил Леша в церковноприходскую школу в соседнее село, и хоть проучился совсем мало, был смышлен. Родители не хотели, чтобы его забрали на военную службу, которая в то время была долгой и трудной, поэтому прочили молодому парню службу церковную. Но все вышло по-другому. Однажды Алексей и его мать возвращались домой с молебна и по пути встретили странно одетого мужчину. Жители деревни, они никогда прежде не встречали матросов, поэтому одежда путника так удивила их. Тот заговорил с ними, стал рассказывать о море, о кораблях, о диковинных странах и невиданных чудесах. Теперь уже мы никогда не узнаем, что было в том рассказе правда, а что вымысел, но юный Алексей с того дня заболел морем. Когда пришлось идти на воинскую службу, Алексей без раздумий выбрал флот. Его товарищи удивились, потому что на флоте в то время служили дольше, чем в сухопутных войсках, – целых семь лет! Служил Новиков на Балтийском море. Своими личностными качествами даже привлек внимание В.К. фон Плеве, который написал царю Николаю II: "В артиллерийском отряде выдающееся значение приобрел баталер 1-й статьи Алексей Новиков. Означенный Новиков представляется заметно развитым человеком среди своих товарищей и настолько начитанным, что в беседах толково рассуждает о философии Канта…"

В 1903 году за отличную службу матросу Новикову дают небольшой отпуск в родную деревню. Как тепла и трогательна была встреча с матерью! Вот я читаю отрывки из его дневника, в котором Алексей Силыч пишет: "Не было конца умилению, мы плакали, а потом смеялись, и вспоминали то, что было так дорого для нас…" На дорогу мать подарила сыну иконку, на обратной стороне которой было написано "Благословение матроса Новикова". Как позже говорил Алексей Силыч, эта иконка хранила его от многих бед, которые пришлось пережить.

После отпуска матроса Новикова отправляют на службу на Тихоокеанский флот. В октябре 1904 года он оказался в огне Цусимского сражения. Несмотря на то, что Цусимское сражение явилось черным пятном нашей военной истории, в нем проявили талант многие русские моряки, которые не дрогнули перед сильным противником и сражались до последней капли крови. Матросу Новикову повезло: его не поглотил океан вместе со многими товарищами. Но восьмимесячный японский плен здорово подорвал здоровье русского моряка. В начале 1906 года Алексей был возвращен из плена обратно в Россию. Сначала это был наш Владивосток. Алексей Силыч поселился в казарме флотского экипажа на улице Шефнера. Там в долгих разговорах он описывал все, что с ним происходило в бою, затем в плену. Некто Обросимов, младший офицер, посоветовал Новикову записывать свои истории. Алексея Силыча увлекла писательская работа. Он писал короткие рассказы и очерки, многие из которых впоследствии составили главы его книги "Цусима". Живя во Владивостоке, Новиков совсем был не похож на моряка. Вот что он пишет про себя: "На моряков мы тогда не очень то походили – после освобождения из японского плена нам во Владивостоке выдали дублёные полушубки, лохматые чёрные папахи и валенки…". В нашем городе писатель пробыл недолго, уже весной он отправился в родное село Матвеевское, где с прискорбием узнал, что его любимая мать умерла.

Приключения на этом в жизни Алексея Силыча не окончились, их много выпало на его долю. Некоторое время он жил в Петербурге, откуда бежал, преследуемый царской охранкой, в Финляндию, а оттуда, сидя в угольной яме парохода, перебрался в Англию. Большую помощь ему оказал Алексей Максимович Горький, который пригласил его к себе в Италию, на Капри. Горький следил за творчеством писателя, часто давал дельные советы. Мы знаем Алексея Силыча, как писателя – мариниста. Но это не совсем так. Из под его пера вышло много острохарактерных рассказов о крестьянском быте. Лично мне очень понравились рассказы "Порченый" и "Озверели", в которых красочно описываются непростые человеческие судьбы в сложное для страны и людей время.

Примерно в 1913 году по совету писателя В.В. Вересаева Алексей Силыч решает немного изменить свою фамилию, прибавив к ней "Прибой". Дело в том, что некоторые свои произведения он подписывал своей настоящей фамилией, другие же – псевдонимом Прибой. Чтобы избежать путаницы, он взял себе фамилию Новиков-Прибой. Таким он и вошел в нашу литературу, таким мы его знаем и любим.

Новиков – Прибой на протяжении всей своей жизни встречался с многими интересными людьми, среди которых был даже "отец русской космонавтики", Константин Эдуардович Циолковский. Тот специально приехал к писателю, чтобы вручить ему Орден Красного Знамени. "Вот какие мы русские люди… на другие планеты лететь уже мечтаем… Придет время и еще как полетим-то… Вот здорово будет, на диво всему миру!" – заключил Алексей Силыч.

Новиков – Прибой прожил недолгую, но очень яркую жизнь. Он умер в возрасте 67 лет, 29 апреля 1944 года, когда до Великой Победы оставался всего один год. Но в моем сердце навсегда останутся его слова: "Что я люблю больше всего в жизни? Человека люблю и его добрые дела во имя счастья знакомых и незнакомых для него людей…"

Утиная Неохота

Люблю ли я театр? Да вроде бы люблю. Все детство регулярно смотрел все эти "Цветики-Семицветики". Решил тряхнуть стариной и в ближайший выходной сходить в театр. Позвал с собой отца, чтобы не скучно было. И мы пошли. Не буду указывать название театра по этическим соображениям. Да и не только по этическим. Мне в этом городе жить, а город у нас, несмотря на то, что он "нашенский", как его называют с легкой руки Ленина, все же удаленный, в бубен у нас получают "только в путь". А мне еще рано отправляться рыб кормить.

Короче, гастролеры привезли во Владивосток "Утиную охоту". Пьесу Вампилова я читал прошлым летом, она мне понравилась. "Надо идти", – подумал я. Тем более, что и личность Александра Вампилова всегда будоражила мое нездоровое воображение. Не знаю, описывать зал надо? На всякий случай напишу: холод был такой, что невозможно было разжать челюсти. Народ, все больше хмурый, неохотно заполнял негостеприимный зал. После третьего звонка надежда на аншлаг умерла. Нас было мало, но мы крепко держали оборону в полупустом, плохо отопленном зрительном зале. Лично я ждал Зилова. Еще раньше я подумал: "Если с Зиловым будет все в порядке, то удовольствие от пьесы я получу". Что значит, "все в порядке"? Мне хотелось видеть в нем того, кого описал в своей пьесе Вампилов, то есть "мужчину лет тридцати, довольно высокого, крепкого сложения, в чьей походке, жестах, манере говорить много свободы" (цитирую по ремаркам Вампилова). Каково было мое изумление, когда на сцену вышел знакомый по второсортным сериалам, пожилой лысеющий актер, полный и низкорослый. Я крякнул, а отец, истолковав это по-своему, напрягся. "Ничего", – подумал я. – "Искрометная игра актера, гениальное погружение в роль и искусство перевоплощения заставят нас, зрителей, забыть о несовершенствах фигуры и несоответствии возрасту Зилова. Все образуется", – приободрил я себя словами Стивы Облонского. Но все отказывалось образовываться. Тщетно пытаясь уловить в облике главного героя «небрежность и скуку», я откровенно замечал Зиловскую спесь и барское высокомерие, которыми сквозили небрежно пророненные реплики актера. "Возможно, новое прочтение пьесы", – предположил я. Не хочу брать грех на душу, но у меня сложилось такое впечатление, что актер нетрезв. Во всяком случае, отец "зуб давал", что это было именно так. Возможно, этим объяснялись его плохо проговариваемые реплики, навязчивые и однообразные жесты, когда актер бесконечно обхватывал руками голову, раскачивался и стонал. А тем временем, на сцену подтягивались остальные персонажи пьесы. С ними было еще печальнее. Вместо двадцатишестилетней Галины (между прочим, Вампилов подчеркивал ее хрупкость, как основную черту персонажа), на сцену вышла актриса, которая, по-моему, играет бабку, бегущую за внуками со сметаной в руках из рекламы "Домик в деревне". На протяжении всего спектакля с ее лица не сходила блаженная улыбка (может следствие неудачной пластики?) Про актера, играющего роль Саяпина, близкого друга Зилова, скажу словами отца: "И я так могу".

Отдельного внимания заслуживает актриса, исполняющая роль Ирины, возлюбленной Зилова. Ну и что, что Вампилов пишет: "студентка". Очевидно, режиссер руководствовался постулатом "учиться никогда не поздно", приглашая на эту роль немолодую, дородную, "битую" жизнью актрису. "Бывалая", – только и выдохнул я. Ситуацию не спасла ни тугая, плохо прилаженная к голове, коса, ни задорная юбчонка, обнажающая рыхлые, усталые ноги, всем своим видом говорящие: "Остановите Землю, я сойду!" Как итог, в юность героини никто из зрителей не поверил, хотя актриса и очень старалась. Она то кокетничала с Зиловым, то куксилась, то изображала невинность, но Владивостокский зритель на это не повелся. Аплодисмент Ирина так и не сорвала. Что добавить еще? Разве что хриплый голос (труппа была проездом из Красноярска, где было минус сорок), да навязчивое движение лицом, про которое незабвенная Раневская говорила: "много мордой суетит".

В пьесе Вампилова есть интереснейший персонаж, Кушак Вадим Андреевич, начальник Зилова и Саяпина. Эту роль исполнил очень пожилой, если не сказать, старый актер (у Вампилова ему всего 50). Каждую реплику он отрывисто лаял, и каждый раз его лай сопровождался резким покраснением лица. "Кровь ударила в лицо", как говорят в народе. С третьего ряда мне это было хорошо видно. Гипертония? Алкоголь? Не знаю. Но ни в том, ни в другом случае, на сцену лучше бы было не выходить.

Все два с половиной часа меня не отпускало острое чувство стыда за ломающихся перед публикой актеров, которые ради рубля решили "чесануть" за десять тысяч километров в надежде, что публика – дура, все "схавает" (примерно так писал в рассказе "Как я был актером" А.И. Куприн). Но публика, хоть и дура, но глотать "театральный шедевр" не желала. Уже во время первого антракта зрители возроптали. Не стал исключением и мой отец. Далекий от искусства, простой пожарный, он толкнул меня в плечо и сказал: "Пошли отсюда, а?" Но я не пошел. Решив испить эту чашу до дна, я ринулся в зрительный зал и засел там, как солдат в окопе. "Алягер ком алягер", – сказал я самому себе и углубился во второй акт. Если кто и был для меня откровением второго акта, так это Кузаков. Из всех Вампиловских ремарок – "задумчив, самоуглублен, умеет слушать других" – актером была выполнена лишь одна: "одет весьма неряшливо". Несмотря на то, что Вампилов пишет про Кузакова: "обычно в тени, на втором плане" – какой там! Новоиспеченный Кузаков постоянно выпячивался, мельтешил на сцене, был развязен, суетлив и несколько раз позволил себе отпустить в зал недвусмысленные шутки (при этом зал вздрогнул!) Я проверил позже – в тексте пьесы их не было. Если актера, исполняющего роль Зилова, было жаль за его преклонный возраст, седину вокруг ярко выраженной лысины, непрезентабельный внешний вид и головную боль, то отношение к актеру, играющему роль Кузакова было негативным. "У того, "длинного" – приблатненные манеры. Сидел, наверное", – предположил отец, когда мы возвращались домой. И хотя это, наверное, не так, возразить на это было трудно. Каждый свой выход актер сопровождал развязным покачиванием бедер (не знаю, чем режиссер оправдывал его танцующую походку, какой "второй план" стоял за этим?). Сидя на стуле, тот постоянно ерзал, как будто его беспокоили глисты. В сцене, где он пьет вино, он претенциозно держал рюмку «на отлет», оттопырив мизинец с грязным, длинным ногтем.

Отдельного внимания заслуживает музыкальное оформление спектакля. Если в двух словах, то будет примерно так: "Каков поп, таков и приход". Монотонную и невыразительную игру главного героя сопровождала одна и та же неприятная скрежещущая музыкальная тема, автором которой в программке значился современный композитор Виктор Паюсный. Вы не знаете такого композитора? До недавнего времени я тоже не был знаком с его творчеством. Что хотел выразить своей музыкой композитор Паюсный, я не знаю. Духовный кризис главного героя? Напряженный поиск идеалов? Могу лишь предполагать. Но как только герой появлялся на сцене, зрители, охваченные какофонией отвратительных звуков, вжимались в кресла и морщились. Правда, в конце спектакля, в том месте, где Зилов пытается покончить с собой, вдруг откуда ни возьмись, зазвучала всем хорошо знакомая музыкальная тема из фильма Джорджа Лукаса "Звездные Войны". По сравнению с музыкой Паюсного, этот фрагмент был воспринят зрителями как "Вальс Цветов" Чайковского. Я ожидал, что в этом месте публика будет аплодировать стоя.

Послесловие.

Когда я поделился с матерью своими впечатлениями об увиденном, та сказала: "А ты и так бы не смог". Да, не смог. Потому на сцену и не лезу.