Маруся проснулась от стука. И не проснулась даже, а вскинулась и села на постели. Показалось?.. Рань какая, поспать бы ещё. Но кто-то безжалостный уже выхватил её из предрассветного забытья и швырнул в зябкое весеннее утро с остывшей печью и сползшим одеялом. «Опять Пашка, чёртушка, на себя перетянул», – подумать успела, как в окно снова забарабанила чья-то нетерпеливая рука.

– Манька, Манька, вставай, горе-то какое! – голос за окном захлёбывался плачем. – Пове-е-естки-и-и нашим мужикам принесли-и-и-и!

Маруся, леденея от ужаса, подскочила к окну и рывком распахнула его. На улице стояла соседка Клавдия – в рубашке, растрёпанная, босиком на грязной, ещё в снежной каше земле.

– Повестки! – Клавдия, задыхаясь, прижала руки к горлу, словно пыталась проглотить солёный, пополам со слезами стон.

– Уже к тебе… идут! – провыла она и, припав к стене, стала оседать прямо в грязь.

– Домой беги, Клавдя, – Маруся выскочила из хаты, оскользнулась, но устояла, подхватила подругу. – Что ж ты Федю-то кинула?!

– Федя… на МТС заночевал… всё с трактором своим… а тут… а я… Два часа на сборы дали, да пока его на МТС найдут… и нет этого времечка…

Маруся замолчала, плюхнулась рядом с Клавдией прямо на стылую землю и прижала её голову к своей груди. Так они сидели, пока подруга не затихла. Потом Клавдия вытерла слёзы, отстранила Марусю.

– Вставай, что ли. Нам еще детей рожать! – И отвечая на вопросительный взгляд Маруси, прокричала: – Да, рожать, рожать! От мужьёв наших, Манька!

И пошла за ворота, в грязной мокрой рубахе, размашисто ступая крепкими крестьянскими босыми ногами в ледяное мартовское крошево. Павел вышел на крыльцо, молча поднял Марусю со стылой земли, отвёл в дом.

Два часа. И вся жизнь. И вся любовь. И...

– Сядь! – Павел хлопнул ладонью по лавке. – Сядь, кому сказал!

Маруся запнулась на лету, медленно повернулась. Уже час она металась по хате, хватая всё, что попадалось под руку, — одежду мужа, хлеб, куски сала, спички, табак — потом вдруг замирала, с недоумением разглядывала то, что было у неё в руках, откладывала в сторону и начинала сначала. Павел сидел возле стола и курил одну самокрутку за другой. В мирной жизни Маруся в хате курить не разрешала, а сейчас… Господи, да как же это! Пашенька…

– Сядь, Маня! Послушай, что скажу. Там, в сундуке…

Она обречённо опустилась на лавку возле мужа. Он молчал. Маруся тоже. «Что, в каком сундуке? При чем здесь сундук?!» Но Павел ничего больше не сказал, а переспросить она не решилась. Вдруг Маруся запоздало поняла, что нужно бы поторопиться, поговорить ещё хотя бы, она явственно ощутила, что время, отведённое на прощание с мужем, уже высыпается в вечность, как пуховая мука сквозь сито.

– Паш, а помнишь, ты меня…

– Не надо, Маня… Вот вернусь, тогда всё и вспоминать будем.

Так и просидели Маруся с мужем молча, не произнесли ни слова. Да и что говорить-то… Потом Павел встал, скупо обронил:

– Пора.

Закинул на плечи мешок с одной переменой и шагнул за порог.

В центре посёлка уже выстроились зловещей тёмной шеренгой грузовики. Почти все жители, кроме совсем старых да малых, собрались на площади проводить мужиков на фронт. Стояла ранняя весна 1942 года.

Влажный мартовский ветер бил Марусе в лицо, но не освежал, а перехватывал её неровное дыхание так, что казалось, она сейчас и вовсе перестанет дышать. Слёз уже не было. Только сердце будто кто-то засунул в тиски и никак не хотел отпустить. Оно трепыхалось и пыталось вырваться на волю. И замирало от отчаянья после очередной бесполезной попытки. Маруся добрела до дома, рухнула ничком на ещё примятую, словно хранящую очертания тела любимого постель, и забылась в каком-то зыбком полуобморочном сне, спасшем её от удушья. «Вот проснусь утром, а мне всё приснилось – и война проклятая, и Пашенька в грузовике…»

Назавтра по притихшему посёлку пробежала новость – мужчин далеко не увезли, а стоят они в городе N на сборном пункте и будут там ещё с неделю. Их вроде как быстро обучат и кинут в бой. Немцы уже совсем рядом, звуки бомбёжки и разрывы орудий слышны всё ближе, всё громче и безнадёжней.

Маруся, еле переводя дух, мчалась по улице. У сельсовета уже колыхалась неспокойная безрадостная толпа.

– Бабы! – закричала Клавдия, взобравшись на крыльцо. – Раз вышло такое дело, надо в город пробираться, да с нашими мужиками хоть денёк провести.

Она не выдержала и горько всхлипнула – у неё с Фёдором ещё и медовый месяц не закончился. Пробираться-то как? И в мирное время путь неблизкий, а в войну и вовсе.

– Страшно… – засомневались в толпе.

– А мужикам нашим не страшно?! Так мы ещё разочек обнимем их, кто знает, может в последний.

На том и порешили.

...Здесь она почти всегда замолкает. Я оборачиваюсь.

– БабАнь! Ну чё дальше-то было? Что, правда, поехали они?

– Поехали, Павлик, как задумали, так и исполнили.

Она молчит. Смотрит на фотографию, старую, чёрно-белую, и молчит. Я знаю эту историю наизусть. И знаю, что было дальше. Но она должна мне всё рассказать. Опять сначала, уже в который раз. Она и рассказывает, охотно включаясь в нашу давнюю игру. Она вспоминает как-то по-особенному, склоняя голову набок, и лицо у неё становится мягкое и задумчивое. И непременная фотография в руках.

Маруся вернулась в хату и стала бросать в котомку нехитрые пожитки: запасное бельишко, юбку, тёплые носки. А Пашеньке-то что она привезёт?! Присела на лавку. Взгляд заскользил по стене с фотографиями, старому, ещё бабушкиному сундуку, этажерке с книжками. Паша много читал и её приучал, да вот… Наука-то ей не шла, она всё отнекивалась и отговаривалась домашними делами.

Книжку? Да на кой там на войне ему книжка… Маруся встала, со вздохом открыла сундук – может, ещё пару тёплых носков передать, не будут они лишними, уж это как пить дать. Пошарила в тёмном нутре, и рука вдруг упёрлась во что-то твёрдое, угловатое. Подхватила, вытащила на свет. Батюшки! Да что же это деется-то! Что ж ты, Пашенька, чуть на нашу голову горе не накликал, такое в доме держать! Об этом сказать пытался? А ведь не решился. Будто в последний момент одумался: не сейчас… Она со страхом развернула толстую растрёпанную книгу. Евангелие…

Тут же как наяву увидела свою старенькую бабушку: она молилась ночами у божницы. Вспомнила, как пришлось все иконы снести в подпол и закопать их там. Как плакала бабушка, заворачивая каждую в чистую тряпицу, крестилась и целовала скорбные лики святых. А когда умирала, подозвала Марусю и сунула в руку платочек, свёрнутый конвертиком. «Если плохо тебе будет, внученька, разверни платок и прочитай, что там спрятано».

Маруся лихорадочно зашарила по дну сундука – она тогда сунула платок под одежду, да и забыла про него. Вот он, платок-то! Маруся быстро развернула ситцевую тряпочку, и оттуда выпал листок, исписанный мелким незнакомым почерком. Кто писал? Бабушка неграмотной была… «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…» Она попятилась, рука будто сама поднялась, и Маруся неумело перекрестилась. Постояла, подумала, зашла в спальню, достала свою шкатулку с рукоделием, нашла иголку с ниткой, сделала поярче фитилёк на керосинке и стала опытной рукой вышивать на бабушкином платке. Всю ночь её быстрая игла выписывала чудесные слова, которые Пашеньку спасут. Не могут не спасти.

Утром тронулись в путь. От их посёлка до города километров восемьдесят по железной дороге. На товарняках добирались больше суток. И вот уже показался мост через реку. За рекой – город N. Перед мостом состав, в котором ехали женщины, внезапно остановился.

– Это кто ж тут такие?! – дверь со скрежетом отъехала, и в теплушку заглянул солдат с ружьём. – Откуда в вагоне гражданское население? Вылезай, бабы! Дальше вас пускать не велено.

– Это ещё почему? – подскочила к двери Клавдия.

– Потому что мост – военный объект, охраняется от посторонних!

– Да какие же мы посторонние! – закричали возмущённые женщины. – Мы к мужьям едем, им, может, завтра на фронт, кровь свою за Родину проливать. А ты – посторонние!

– Вылазь, сказал! А то по законам военного времени… – и солдат стал снимать с плеча винтовку.

Так на мост их и не пустили. Даже пешком не разрешили пройти – важный военный объект, и всё тут. Понимать надо.

И вот стоят они на одном берегу, а на другом – их любимые, родные, их Пашки, Федьки, Васьки, Иваны и Степаны. Река в этом месте широкая, мост в несколько пролётов, ощетинился зенитками, и хоть ты вой, хоть плачь, а пройти не дадут. Ну не назад же поворачивать после такого пути!

– Ну вот что! – заговорила наконец Клавдия. – Плоты будем вязать, на них переплывём!

Маруся с ужасом смотрела на широкую бурлящую реку, по которой ещё неслись нерастаявшие льдины. Она и плавать толком не умела, так и не научилась. Подшутил над ней как-то одноклассник, подплыл снизу, когда она барахталась в их колхозном пруду, и дёрнул за ноги. Никогда не забудет Маруся: мутный страх вместе с водой заливался в уши, глаза, рот, потянул на дно, которое было-то в метре под ногами… А тут такая река да вода ледяная! Представила только, что лезть в неё придётся, и даже попятилась.

– Ой, подруги, потонем ведь!

– Что ж, назад возвращаться?! – Клавдия скинула кожух, развязала мешок и стала вытаскивать оттуда свои скудные вещички – юбку, чулки, исподнее.

– А ну, у кого есть тряпки, будем плоты вязать, вона сколько брёвен на берегу! Эй, солдатики, подсобили бы гражданскому населению, мож у вас верёвка какая-никакая имеется?

– Вы, что, бабы, сдурели совсем? – пожилой сержант быстро шагал от моста к сбившимся в кучку женщинам. – Куда вас несёт? Вот дуры так дуры! Вы ж потонете все, а не то помрёте апосля такого плавания!

– Ты нам зубы не заговаривай! – Клавдия и две её товарки уже тащили брёвна. – Лучше выручай, коли такой умный.

Сержант махнул рукой и взялся за бревно. Всю ночь вязали плоты. Утром, едва забрезжило, спустили их на воду и поплыли.

Гребли руками, сапогами, найденным поблизости обломком лестницы. То место, где пошире, кое-как преодолели, выбиваясь из сил. Плот прибило к кустам на противоположном берегу. Воды ещё – что твоё море, куда ни глянь. Весь берег затоплен, а плыть нельзя. Лес подобрался к реке, кусты да деревья стоят стеной, плотам не протиснуться. Всё, застряли.

Первой в воду прыгнула Клавдия, за ней и другие женщины – кто с визгом, кто с криком, кто молча, зажав зубами узел платка. Маруся осталась последней. Но всё сидела и не могла двинуться с места. Нет, она нипочём не сможет! В это время кто-то крепко ухватил её за сапог и потянул с плота. Маруся и не поняла даже, что с ней произошло, и уже было забила руками по воде, как подстреленная утка крыльями, но ноги вдруг коснулись дна. Она сначала запуталась в юбке, вздувшейся пузырём, и задохнулась от обжёгшего тело нестерпимого холода, но, схватившись за горло, перевела дыхание, вдохнула ломкий воздух, громко выдохнула и побрела меж деревьев – где по грудь, а где и по шею в воде.

Она уже не чувствовала ни тяжёлых пенистых струй, ни хлёстких ударов мокрых веток, норовящих попасть по лицу или зацепить сбившийся платок. Она шла и видела: вот они с Пашенькой на гулянке в первый вечер, он всё посматривает на неё и спрашивает, откуда такая черноглазая здесь появилась. А она, смущаясь, – видно же, что первый парень в посёлке, с гармошкой и улыбка белозубая от уха до уха, – тихо отвечает: на сахарный завод, мол, приехала, по комсомольской путёвке… Как он берёт её за руку, берёт… и ведёт…

Маруся, содрогнувшись всем телом, упала на мокрую землю. Одежда быстро превращалась в шершавый панцирь, который сковывал по рукам и ногам. Ещё минута, и она не сможет шелохнуться. И тогда конец… И Пашеньку не обнимет, голубчика. Она прикрыла глаза и полетела по небу, к солнышку. Оно было уже близко, вот-вот рукой можно будет дотронуться, вот-вот! Вдруг на солнце набежала тень, и кто-то громко гаркнул ей прямо в ухо:

– Вставай, Манька, чё разлеглась! Помрёшь тут, возись потом с тобой. – Над ней склонилась Клавдия. – Ну и слаба ты, подруга! Как же тебя такую хилую взамуж то взяли! Что ж ты така вся скудельная…

Приговаривая, она тащила обмякшую Марусю к невесть откуда взявшемуся на берегу костру. Быстро раздела её догола, стала тереть размочаленным куском мха: «Терпи, Маня, сухой одёжи не осталось – всю на плоты пустили. Да ничего, счас обсохнем, куды деваться!»

Бабуля добавляет всё новые подробности. Правда, иногда свежие варианты отличаются от прежних. По всему выходит, что её мать, вот эта самая Маруся, всю историю рассказывала с неохотой, словно каждый раз подбирая скупые слова. Что такого, мол. Ну поехали. Ну увиделись. Невелик подвиг.

– БабАнь, а если бы в лесу была не вода, а, скажем, огонь? Они бы нашли способ перебраться, как думаешь?

Она разглаживает фотографию, ласково касаясь каждого лица на ней, и будто не слышит меня. Я уже собираюсь повторить вопрос, но она поднимает голову и улыбается.

– Вот говорят, русские бабы не любят, а жалеют... Кто, когда так рассудил, не знаю. Только тебя будто торкнет что-то в груди, и вот прижала бы к себе, да гладила бы и целовала, как дитя своё, жалеючи. Любовь этому имя? Почём знать... У неё, небось, много имён. Все и не назовёшь, а каждый, кто любит, своё знает. Такая, Павлуша, загадка: каждый — своё. И матери наши знали. Вот их любовь-то: Иван, Татьяна, Ирина, Настасья, Фёдор, Семён, Людмила, Ольга, Катерина, Алексей...

Бабушка осторожно ставит снимок на полку. Я в который раз вглядываюсь в лица этих людей. Это её одноклассники, конца 1942 – начала 1943 года рождения. Они появились на свет через девять месяцев после той встречи. Их отцы с войны не вернулись.

В городе женщины нашли казарму, где мужики ожидали отправки на фронт, пробрались к командиру, и Клавдия, не произнеся ни слова, повалилась ему в ноги. Седой лейтенант с пустым рукавом, заправленным за ремень, махнул уцелевшей рукой…

Расставаясь, Маруся зашила бабушкину молитву Павлу в гимнастёрку и наказала: как в баню поведут, да вещи стирать заберут, молитву отпарывать, а потом опять пришивать.

– И ещё, Пашенька… Я ведь книжку-то твою в сундуке нашла…

– Вот и читай, Маня, когда совсем худо будет. А я вернусь, я обязательно вернусь! Ты верь!

Возвращались молча, никто не шутил, не балагурил. Заводила Клавдия всё время плакала. Её никто не утешал. Маруся брела по горло в воде. До плота, привязанного к кусту, совсем немного. Она уже ни о чём не могла думать, только отрешённо повторяла: «Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…» Заледеневшие мысли словно сталкивались друг с другом в её сознании, как льдины на реке. Она вдруг почувствовала, что ей горячо, жар прокатился от самых пяток и залил кипятком голову. «Пашенька, Пашенька меня обнимает, согреет меня, не даст пропасть!» Вцепилась руками в плот, но как втянули её на спасительную твердь, не помнила…

Евангелие Маруся сохранила через все годы безбожья. В храм ходила, не таясь, и когда кто-нибудь ехидно спрашивал: «Что же твой Бог муженька-то не сберёг?» – отвечала: «На всё Его воля. А Пашенька… он со мной, каждый день со мной. Вон дождик закапал – это он пришёл ко мне с небес, ветерок подул – это он меня гладит, утешает…» И только улыбалась на недоумённые взгляды.

Он не помнил, сколько прошло времени с той минуты, когда взрыв мины где-то под Артёмовском опрокинул его в темноту... Иногда, приходя в сознание, он слышал отдельные голоса, шум двигателей и понимал, что его куда-то везут. Он очнулся от тишины, нарушаемой каким-то мелодичным бульканьем: видимо, в крови ещё бродил наркоз, отчего тело казалось тяжёлым и чужим. На месте, где должна была находиться левая рука, хотя он и продолжал её чувствовать, таилась пугающая пустота. Чтобы прогнать темноту, он потянулся правой непослушной рукой к голове и тут же услышал тихий женский голос:

– Лежи, родненький, лежи.

– А почему так темно? – казалось, прошелестело из его непослушных сухих губ. – Ночь, что ли?

– День, – обронил тот же голос, – только здесь окна зашторены, и на глазах у тебя после операции повязка.

«Глаза тоже задело», – тоскливо проползло в голове.

– А что с левой рукой? – боясь услышать ответ, выдавил он.

– С рукой… – женщина на мгновение запнулась, – всё будет хорошо.

– Значит, её нет, – трезво оценил он.

В ночь на всё пространство перед госпиталем выпал первый прочный снег. А под утро подморозило. В палате, куда его перевели и где он теперь лежал постоянно, было свежо. Поддувало из щелей рассохшейся рамы. Сегодня он лежал притихший и сосредоточенный, знал, что приедет мать. Слёзы были где-то рядом. Верно, оттого что представлял, как запричитает мать тонким голосом от безысходности, срываясь на визг. И если приедет отец, то будет её успокаивать, глухо покашливая то ли от смущения, то ли от того, что никак не может отыскать нужные слова.

Всё случилось совсем не так, как он себе представлял. Мать пришла, когда он, уставший от ожидания и мыслей, впал в сонное забытьё. Очнувшись, услышал голос матери – тихий, спокойный и, как ему показалось, счастливый:

– Как ты, сынок?

– Ничего, мама, – ответил он, – а где отец?

– Отец… – немного смутилась она, – дома тебя ждёт… – и, будто оправдываясь, тихо добавила: – Дороги больно дорогие. Но он передал, чтобы ты быстрее выкарабкивался, а то ему на зимнюю рыбалку не с кем ходить… Конечно, ты выкарабкаешься, – она дрожащей рукой начала разглаживать ворот его рубашки. – Врач сказал, что страшное позади, видеть будешь. Может, не так, как раньше… Я тут читала про слепого художника. Он, когда ослеп, продолжал рисовать и даже в Америке делал выставки. Помнишь, – обратилась она к нему, – ты в школе тоже хорошо рисовал? – и с житейским простодушием добавила: – Конечно, великий художник в нашей семье вовсе и не нужен, работал бы ты да и работал себе токарем. Но вот поправишься, – заронила она зерно надежды, – может, у себя хоть маленькую галерею откроем.

Было что-то в её немудрёных словах такое, что заставило дрогнуть его сердце. Повернув своё лицо к стене, чтобы она случайно не увидела первые скупые мужские слёзы, он произнёс:

– Всё будет хорошо.

Если бы он смог увидеть её сейчас – маленькую, притихшую, в лице которой было что-то неземное, счастливо просветлённое, будто говорящее, что её сын, кровинушка, пусть даже покалеченный этой страшной, непонятной войной, жив, жив, несмотря ни на что,– он обязательно бы её нарисовал – с той единственной, не выплаканной за бессонные ночи слезинкой, что притаилась в самом краешке любящих материнских глаз.

Когда в бане отец подставлял мне спину, я осторожно обходил мочалкой белые неровные шрамы, а он недовольно ворчал:

– Не бойся, скреби.

Отец не любил рассказывать о войне. О ней больше говорили фотографии в рамках, да зарастающие окопы и блиндажи за городской чертой, где мы пацанами не без успеха искали и находили позеленевшие патроны, да пробитые пулями и осколками «чужие» и «наши» каски.

Может, тогда это была дань моде: вешать на стенах в комнатах рамки с фотографиями. А может, это было выше, сакральнее. Живые как бы очищались под ними, отдавая себя на суд тех, кто был изображён на фотографиях. Сейчас редко где увидишь подобные рамки, всё больше альбомы. Может, мода прошла, а может, мы стали другими. Как знать…

 Жили мы тогда в небольшой комнате, в которой на стене, на самом видном месте висела вишнёвая рамка с фотографиями. Тут были родные и близкие, живые и те, кто ушёл в мир иной. Среди фотографий больше было людей в гимнастёрках и шинелях. Рядом с рамкой на стене висела картина. Вернее, даже не картина, а большой кусок картона, побуревший с одной стороны, где карандашом было изображено мокрое осеннее поле и озябший осинник. Эту картину повесил отец.

Когда мы переехали на новую квартиру, она переехала вместе с нами. Шло время и как-то однажды вечером, сидя с отцом за столом, я сказал ему.

– Сделано неважно, не Саврасов…

 В то время мне казалось, что я сносно разбираюсь в живописи. Отец странно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на картину и спокойно ответил:

– Ты по-своему прав, но снимать не будем. Ты не знаешь автора, а я его знавал, – и совсем тихо добавил, – там наша юность.

 Чтобы замять свою неловкость, я спросил фамилию художника. Помолчав, отец задумчиво произнёс.

– Для тебя он – фамилия без лица и тела. А мы с ним через огонь и воду прошли. Это всё, что от него осталось… Мы с ним дружили…

Прости, отец… Я многого не понимал тогда. И лишь сейчас, когда сам кое-что повидал в жизни, начинаю многое переосмысливать и принимать по-иному. Давно уже нет отца. Но в тёплой, уютной квартире висит картина. Вернее даже не картина, а большой кусок картона, побуревший с одной стороны, с видом мокрого осеннего поля и озябшего осинника.

В советские годы военнослужащие с гордостью носили военную форму вне гарнизона. А когда ехали в отпуск на родину то обязательно в форме. Да тебя просто не поймут земляки, если ты приедешь в гражданке. В гражданке ты выглядишь, как все, а в форме ты уже государственный человек, и вести себя обязан достойно. Военный – это значит защитник, это пример для подражания мальчишкам. И как бы это ни звучало пафосно, но это факт. Так было, так мы жили!

После интерната – профтехучилище, затем - срочная служба. А после срочной я решил остаться на сверхсрочную службу: окончил школу прапорщиков ВДВ. Ура! Отпуск. Еду на родину, где не был три года. У меня есть целых тридцать дней, где я сам себе хозяин. Покупкой гражданки даже и не заморачивался. Обязательно надо ехать в форме, у меня же птичка на фуражке, десантные эмблемы на петлицах и околышек голубой. А мне всего двадцать один год от роду!

В Москву прибыл рано утром. Здесь пересадка, мой поезд отправляется поздно ночью да и с другого вокзала. У меня целый день для столицы!

Мысленно я стал планировать первый, по-настоящему отпускной день: сначала погуляю по Московскому Кремлю, а потом обойду его снаружи. Потом павильон «Космос» на ВДНХа, ну и на десерт схожу в Сандуновские бани…

К вечеру от ходьбы ноги гудели, а пятки горели как после двадцатикилометрового броска с полной выкладкой. Попасть в Сандуны нелегко, но мне удалось: любил нашу армию народ. Все принадлежности банные мне выдали здесь же.

Кто ходит в баню, знает, что после неё человек ощущает удивительную лёгкость в теле и в душе. После второго захода в парную я не пошёл в комнату отдыха, а остался в помывочном отделении, сел на мраморную скамейку. Решил сделать лёгкую растяжку усталых мышц и массаж разогретого тела. За моими оздоровительными процедурами наблюдал сосед. На вид было ему лет семьдесят. Дедок худощавый, жилистый, с множеством старых шрамов и рубцов. Он так рассматривал меня, что мне стало неловко. Я улыбнулся ему и сказал:

– Доброго вечера, хорошего пара. Вам нужна помощь?

– Вечер действительно добрый. Всё в порядке, – ответил сосед. – Вижу, вы один пришли, как и я. Давайте я вам спину потру, а потом вы мне. Как на это смотрите?

– Положительно смотрю! – ответил я.

– Меня зовут Семён Игнатич, – представился дедок. – А вас как, молодой человек?

– Сергей! – Так мы и познакомились.

– Ложись-ка на лавку, Сергей. Запоминай всё, потом мне так же спину потрёшь. – Семён Игнатич взял мочалку из настоящей липовой стружки, намылил её душистым банным мылом, и через несколько минут моё тело стало лёгким и отдохнувшим, как после утреннего сна. Усталость улетучилась. Он окатил меня прохладной водой из шайки, смыв остатки мыльной пены. – Шабаш! Меняемся местами! – сказал, улыбаясь.

Усталость, которая недавно разливалась по телу, ушла.

– Семён Игнатич, вы волшебник! – Я бодро поднялся с лавки.

Старик хитро улыбнулся:

– Учись, пока есть у кого! Давай, Серёжка, наполняй шайку водой. Я ложусь, теперь твоя очередь показать своё мастерство. Проверю, чему научился.

Я старался, как на экзамене. Хотелось не ударить в грязь лицом перед пожилым человеком. Через двадцать минут запыхтел, как разогнавшийся паровоз.

– Хватит, хватит, Серёжа. До дыр меня затрёшь! Вижу, что стараешься. Спасибо! В душ и пошли пить чай. Его, наверное, уже принесли. – Пригласил меня в отдельную кабинку для отдыха дедок.

Действительно, в небольшой комнате нас ждал стол, накрытый для чаепития. На большом дубовом столе – самовар. Сверху на самоваре фарфоровый чайник с заваркой упревал. На круглом подносе – гранёные стаканы в подстаканниках. В плетёной из лозы сухарнице горкой были насыпаны маленькие сушки.

– Надо банщику за его труды на блюдце чаевые положить. – Я уже готов был пойти в предбанник, к своему шкафчику, за деньгами, но меня остановил Семён Игнатич:

– Серёжа, позволь мне, как москвичу, гостя угостить. Банщик уже всё получил. Садись, будем пить чай с сушками!

– Спасибо и за угощение, и за науку, как быстро избавиться от усталости! – поблагодарил я.

– Молодец, быстро учишься! Такая наука всегда пригодится. Давай пить чай, пока он ещё ядрён, не остыл, силы набрал. А то остынет и вкус потеряет.

Мы парились, пили чай, отдыхали… Дедку, видимо, хотелось поговорить. Мне он вопросов особо не задавал. А вот сам говорил много:

 –Знаешь, Серёжа, есть у меня дорогая мне реликвия. Сейчас принесу. – Он поднялся и пошёл в предбанник. Вернулся, что-то сжимая в кулаке. Разжал пальцы, на ладони лежала рубиновая звёздочка с военной фуражки. Глаза повлажнели то ли от пара, то ли от слезинок.

Я протянул руку:

– Можно посмотреть?

– Бери, бери.

Я взял звёздочку, стал рассматривать. Медь от времени стала серо-зелёной. Толстая рубиновая эмаль покрылась от времени мелкой сеткой трещин. Один из лучей звёздочки был надломлен. Аккуратно положил её на стол. Семён Игнатич смотрел куда-то сквозь меня. Чувствовалось, что он уже не здесь, а в своей далёкой тревожной юности…

Он встряхнул головой, извиняясь, сказал:

– Что-то я задумался. Пей чай. Чего притих? Всё у тебя ещё впереди! Молодость – это так здорово! А моё поколение взрослело на войне. Если интересно, расскажу историю этой звёздочки?

– С удовольствием послушаю. Как вы правильно заметили, в Москве я гость. Поезд мой уходит поздно ночью, времени – ещё вагон, – сказал я, разливая по стаканам чай.

– Тогда слушай. – Улыбнулся мой собеседник. – Эх, захотелось отчего-то повспоминать! Была осень 1942 года. Бои шли тяжёлые. Мы были в резерве. Неожиданно нашей роте поставили задачу: захватить любой ценой опорные пункты немцев и удерживать их до подхода основных сил. По данным разведки у фрицев там находилось несколько огневых точек и хорошо оборудованная линия обороны. С правого фланга её прикрывало болото, а с левого – минное поле и густой лес. Возможностей для маневра не было. Нужна была только быстрая, решительная лобовая атака, чтобы занять это узкое горлышко. Был я в то время в звании младшего сержанта командиром орудийного расчёта пушки-сорокапятки. Рота с большими потерями выбила фрицев и, не преследуя отступающих, заняла их линию обороны. Наше дерзкое появление из утреннего тумана для немцев было настолько неожиданным, что они побросали всё, лишь бы уцелеть. На большом столе в блиндаже осталась даже оперативная карта. Рядом стоял горячий кофейник, лежали вскрытые пачки галет. Из наушников включенной радиостанции вылетали гавкающие команды, а рядом в деревянной пепельнице дымилась недокуренная сигара. Нас здесь явно не ждали! – Семён Игнатич усмехнулся. – Теперь в этом блиндаже разместился наш штаб. Командир штурмовой роты лейтенант Александров принял доклады всех командиров о потерях и состоянии орудий. Тут же, на немецкой карте, обозначили сектора обстрела каждого орудия, общую систему взаимодействия огневых точек. Наш Сашок, так мы звали между собой своего командира. Фамилия больно длинная, вот и сократили. Так вот, наш Сашок определил нам задачу: «Держаться, держаться и держаться!» Потом обвёл нас взглядом, будто подбирал слова для дальнейшего разговора, вздохнул и уверенным, спокойным голосом сказал: «Товарищи командиры, на участке линии обороны нашего полка произошли изменения. В ближайшие часы подкрепления не будет. Но комполка обещал поддержку огнём из гаубиц… только в критической ситуации. У меня всё, товарищи командиры. Скоро рассеется туман. Быть внимательными, принимать решения самостоятельно, по обстановке. К расчётам!» – твёрдым голосом скомандовал лейтенант. Мы взяли под козырёк и, пригибаясь, разбежались по траншеям к своим орудиям. Клочки холодного, влажного тумана гуляли по равнине и скапливались в низинах. Первые лучи солнца и лёгкий ветерок съедали его, оголяя передний край немцев. Он хорошо освещался восходящим с востока солнцем. Оно стало нашим другом, цели высветились, как на ладони. «По скоплению вражеской техники, беглым, огонь!» – скомандовал я. Первый снаряд угодил в бронемашину. Она вспыхнула, из неё повалил чёрный столб дыма. Открыли огонь и другие наши орудия. Застрочили пулемёты. Фонтаны огня и земли взлетали среди бегающих фрицев. Вторым снарядом наводчику удалось попасть в немецкое орудие. Оно подпрыгнуло и перевернулось. Паника в немецком лагере длилась недолго. В общем грохоте боя были слышны отрывистые команды фрицев. В нашу сторону двинулись танки. Между ними ехали мотоциклы и поливали наши окопы из пулемётов. За их огневой защитой выстроились три цепи автоматчиков. Не считаясь с потерями, они упорно двигались на нас. Бой разгорался всё сильнее и сильнее. Осеннее солнце припекало, гимнастёрки стали мокрыми, на спинах выступила соль. Во рту всё спеклось. Не было времени даже сделать глоток из фляжки или просто лечь на землю, чтобы передохнуть. Немцы приблизились так близко, что из окопов в них летели гранаты, а в некоторых местах шёл рукопашный бой. Танки прорывались то слева, то справа. Мы еле успевали разворачивать орудие. Пыль от взрывов и дым от горящих танков разъедали глаза. Снаряды таяли, как весенний снег. Вдруг за спинами немцев загрохотало. Огромные снопы огня вырывались из-под земли. Они разбрасывали технику, уничтожали наступающие цепи врага. Это ударила наша тяжёлая артиллерия! Фашисты выдохлись, отступили. Мы тоже были обескровлены. Теперь мой боевой расчёт состоял только из двух человек вместо семи. Были живы я и наводчик, но он ничего не слышал из-за контузии. Смерть ходила вокруг меня: заглядывала в глаза, пробиралась под гимнастёрку, но я оставался живым и невредимым. От разорвавшегося рядом снаряда меня только отбросило и посекло лицо мелкими осколками. Наступила волнующая тишина. Она звенела в ушах, пробегала холодом по всему телу. – Семён Игнатич покрутил в руках сушку, хлебнул остывшего чаю. – Мы потеряли чувство времени. Утро, день или вечер? Есть не хотелось. И усталость исчезла: надо было замаскировать орудие, собрать раненых, похоронить погибших. И вдруг боец, наблюдавший за передним краем противника, крикнул: «Воздух!» Мы побросали лопаты и укрылись в траншеях. В дымчато-голубом небе висели чёрные точки. Они поочерёдно срывались с высоты и увеличивались в размерах. От них отделялись бомбы, вырывались огненные трассы. Душераздирающий вой заполнил всё. Земля заплясала под ногами, вздыбилась и чуть не похоронила меня живьём под своей тяжестью. Стоны, рёв моторов, сплошные взрывы… Всё это продолжалось, казалось, вечность. И снова тишина…Я вылез из-под обрушившегося бруствера, снял с ремня фляжку, промыл глаза от земли. С жадностью проглотил остатки воды, огляделся. Кругом сплошные воронки от бомб, искорёженное орудие лежало вверх станиной. Чья-то окровавленная рука торчала из-под земли. Не раздумывая, кинулся откапывать тело. Ухватился за гимнастёрку и вытащил своего наводчика. Из раны на голове текла кровь. «Коля, потерпи. – Я не узнал своего голоса. Вырывался какой-то хрип. – Сейчас перевяжу и перенесу в блиндаж». Он с трудом открыл залитые кровью глаза, зашептал: «Потом, потом. – Потянулся к нагрудному карману гимнастёрки. Достал испачканное кровью письмо-треугольник. Протянул мне и сказал: – Передай лично, это моё последнее письмо жене и детям». «Ты что, Коля, такое говоришь? Подлечишься, сам отправишь, всё будет хорошо!» – Я торопливо перевязывал ему голову. «Нет, это всё. Прощай, пообещай…» – Глаза его закрылись, голова безвольно повисла у меня на руке. Хотелось плакать, нет, выть волком, но не было слёз, они высохли от горя и ненависти. Я пустым взглядом смотрел в задымлённое небо, не было сил подняться с колен. «Сержант!» – оклик вывел меня из оцепенения. Я оглянулся. Закопчённый сажей солдат махал мне рукой. «Лейтенант срочно тебя вызывает», – сказал он и, пошатываясь, пошёл дальше по траншее искать уцелевших после этой страшной бомбёжки. Я поспешил к блиндажу. Ему тоже досталось после авианалёта. Он больше напоминал лесоповал: вздыбленные чёрные брёвна дымились, от них шёл удушливый запах смолы и дёгтя. У разрушенного входа на расстеленной плащ-палатке сидел лейтенант. Лицо его было белым, как полотно. Фуражку он прижимал к животу. Около десяти солдат стояли и сидели рядом. Они приводили себя в порядок, матеря на чём свет стоит фашистских стервятников. Я козырнул, хотел доложить, но командир покачал головой и, с трудом шевеля губами, произнёс: «Семён, у меня мало времени. Остаёшься вместо меня». «Как так, товарищ лейтенант!?» – оторопел я. Командир застывшим взглядом посмотрел на меня, потом убрал в сторону окровавленную фуражку… От увиденного меня затошнило и пробил пот. Вместо живота была дыра, из которой лезли рваные кишки. Он прижал фуражку и продолжил: «Через час-два немцы снова пойдут. У нас нет ни орудий, ни гранат. Но приказ надо выполнить, надо выстоять, надо выжить… Выжить, понимаешь! Завтра утром полк пойдёт в наступление, командование должно быть уверенным, что мы удерживаем коридор для прохода главных сил». «Есть стоять насмерть, товарищ лейтенант!» – сказал я, перебив, так как видел, что жизнь на глазах покидает его. «Не надо умирать. Надо удержать и выжить. Подготовьте позиции так, как будто все погибли при авианалёте. Сами незаметно уйдите, схоронитесь в кустарнике, в высокой траве. Постоянно наблюдайте за врагом. Ночью, когда они успокоятся, постарайтесь бесшумно, холодным оружием, ликвидировать их боевое охранение. Не позднее шести утра подайте сигнал зелёной ракетой. Это будет означать, что проход и опорные пункты в наших руках. Возьми мою полевую сумку, там лежит ракетница, мои документы и немецкая карта. – Лейтенант указал на лежащую рядом с ним сумку. Потом снял с фуражки звёздочку и протянул её мне. Залитая кровью красная звезда лежала в окровавленной ладони нашего командира. – Возьми, на память обо мне…» – Это были последние слова лейтенанта. Его глаза закрылись, рука безжизненно опустилась. Мы сделали всё, как он и планировал. После сигнала ракеты полк двинулся в наступление. – Семён Игнатич встал, взял звёздочку. Встал и я. – С тех пор так и ношу её во внутреннем кармане кителя. Моя главная награда. Что приуныл-то? Мы теперь за них всех жить должны долго и счастливо! Пошли, погреемся, а то заморозил я тебя своими воспоминаниями.

Мы ещё попарились, попили чаю. Пошли в предбанник одеваться. Удивительно, но мой шкафчик оказался недалеко от шкафчика дедка. Я одевался, размышлял над услышанным. Одевая китель, подумал: «Сейчас Семён Игнатич увидит, кто его тут в баньке парил!» Я закрыл дверцу, развернулся и вытянулся по стойке смирно… Семён Игнатич, мой дедок, поправлял генеральский китель, на котором красовалась медаль Героя Советского Союза. Он расплылся в улыбке:

– Вольно! Вольно! Так я, значит, крылатую пехоту учил париться!? Серёжа, а погоны-то у нас с тобой одинаковые: у тебя две звёздочки и у меня две звёздочки.

– Только ваши звёздочки побольше и шитые, – засмущался я.

– У тебя всё ещё впереди! Спасибо тебе, так хорошо посидели, попарились. – Семён Игнатич хитро прищурился. – Хочу сделать тебе подарок в память о сегодняшнем вечере. – Он оторвал от кителя пуговицу и протянул её мне. – Пусть она будет твоим талисманом удачи! Служи так, чтоб было что рассказать!

– Спасибо, товарищ генерал! Спасибо за доверие! – Я положил пуговицу во внутренний карман кителя.

– В этом я и не сомневаюсь! – с улыбкой ответил он.

Мы вышли из бани. Пожали на прощание друг другу руки…

Под стук вагонных колёс я размышлял о сегодняшнем дне, о встрече, которую мне подарила судьба. Достал генеральскую пуговицу, зажал её крепко в руке. Вдруг сознание сформировало чёткую цель: приеду из отпуска, буду готовить документы для поступления в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище.

С того дня прошло много лет. Я давно на пенсии. Доверие Семёна Игнатича оправдал. А генеральская пуговица всегда со мной во внутреннем кармане кителя.

Бегу по зебре. Чёрная полоса – белая, чёрная – белая, чёрная...

Научилась радоваться тихо – мудро. Не салютую, благодарю за свет, пролитый в мой день.

Весь прошлый месяц как-то особенно волновалась о нём. Война – это кромешный ад: кровь, боль, грязь. Как он там? Здоров ли? Неспокойно было на сердце. В конце февраля 2022 весть из госпиталя. Сообщили о его тяжёлом ранении, о страшных увечьях. Застыла на сутки. За эти военные годы он стал родным человеком, братом. Погоревала, а потом сама себе сказала: «Эй, остановись! Парень жив. И он сейчас один. Его дом на материковой России. Кроме меня ему сейчас помочь некому».

И потянулись наши разговоры...

– Теперь ни одна девушка на меня не посмотрит, кому я нужен безногий, – тоска в голосе и нестерпимая боль.

– Да мы с тобой ещё на твоей свадьбе спляшем, красавчик! – уверенно отвечала другу. – Потерпи немного, вот раны затянутся… Ты выжил, это самое главное.

– В бою главное не выжить, а победить, – отвечает боец.

Время героев – оно всегда. Не особенное какое-то, а в каждом дне. Кто-то шёл с работы и защитил девушку от бандита, бросился голыми руками на нож злодея. Кто-то входит, не задумываясь, в пылающий дом, чтобы вынести старика. Другой – встаёт на защиту Родины, каждого из нас. Спокойно, без пафоса, понимая всю опасность принятого решения.

Знаю таких ребят. Честные, толковые. Жили, как все, обычной жизнью. Дом, работа, друзья. И всё-таки, что-то в них особенное.

Поездка в госпиталь – это всегда безумная боль, смешанная с радостью.

Он спрашивает:

– Как дальше жить без ног?..

Я отвечаю:

– Ты поцелован Богом, ты выжил. Значит, на тебя у Него есть планы.

Я не кривлю душой, я плачу и радуюсь одновременно. Жив... Жив. Жив!

Во вторник прошла вторая операция. Кажется, его не вывозили из оперблока вечность. Закончили только в полчетвёртого вечера.

Он говорит:

– Так хорошо, ещё ничего не болит, не отошёл от наркоза. Каждая перевязка — это испытание на прочность. Не было так больно, когда ноги оторвало, как сейчас, когда чистят раны.

Поговорю с ним и плачу. Но ему об этом не скажу. Для него другие эмоции и особые слова:

– Привет, командир, как сегодня настроение? У меня для тебя вкусняшки от моих подруг, они передают привет и попросили тебя обнять...

Держу в руках четыре снимка. Это не может быть рентгеном человеческого организма. Это какой-то атлас звёздного неба. Только все эти многочисленные точки – не сияющие странники, это осколки, полученные в бою. Они гуляют по организму, цепляют сосуды, нервы, органы. Из-за них воспаляются ткани, случаются нагноения. Это хорошо, когда они выходят, разрывая кожу.

Он перенёс несколько операций, медики сказали, что это слишком большой ущерб организму – делать такое количество проколов и вытаскивать все инородные тела. Пока вышло три осколка. Сколько ещё нужно выдержки, чтобы терпеть эту боль...

Когда устаю и кажется, уже ни на что нет сил от этой затянувшейся лавины горя и потерь, я вспоминаю глаза ребят из госпиталя. Госпиталь. Пристанище физической боли и торжества духа. Когда видишь бойцов, хочется сделать всё зависящее и сверх того, чтобы помочь справиться со страданием от ран и увечий, не оставлять наших мальчиков один на один с болью. Им очень нужно видеть наши глаза, полные благодарности и любви.

Они встретились на передовой. Он покорил её сердце не цветами и конфетами. Она увидела, как он из года в год творит свой ратный подвиг во имя Родины. Не многие готовы отказаться от благополучного личного мирка во имя чего-то неосязаемо-большого, чего не пощупать и не положить на банковский счёт. Он – такой.

Они поженились сегодня прямо в госпитальной палате.

Боец шлёт фотографию: её рука лежит на его, на безымянных пальцах серебряные кольца.

– Привет! Викусь, ну всё, она меня окольцевала.

А через неделю его выписали на домашнее долечивание, и они по дороге домой заехали в гости. Он и его жена – боевая подруга.

Всматриваюсь.

Он. Более бледен, чем обычно, до ранения. Належался и насиделся, готов бежать, действовать. Каждый жест выдаёт, что он не смирился с тем, что ограничен в передвижении. В глазах физические страдания, усталость. Всё время благодарил за новое уличное инвалидное кресло, оно хоть чуть дало возможность свободы передвижения.

Она. Маленькая, стройная, крепкая. Смотрит на мужа влюблённо, по-девичьи. Загоревшее лицо, руки. Каким чудом она вышла из очередной мясорубки под Мариуполем, где тяжело ранило её любимого?

Рассказывает, как могла его потерять, когда он истекал кровью и не было возможности оказать первую помощь. Как добралась к нему в госпиталь в Донецк только через три недели и увидела сплошную рану.

– Тогда у меня впервые в жизни начал дёргаться глаз. – Её глаза цвета крепкого кофе заблестели. – Я тогда лежала в соседней больнице после ранения. Приму лечение и на такси тороплюсь к нему. Сама обрабатывала, промывала раны.

Прощались.

– Ребята, вы берегите себя. Я вас люблю.

Обняла их. Они смущаются. Тут война, а тут я со своими нежностями. И у всех слёзы остановились в глазах.

Наш разговор по телефону длится больше часа. Напряжение буквально искрит. И, наконец, он взрывается:

– Ты не понимаешь, ты не понимаешь меня! Я один раз уже прошёл через это. Мне вогнали в спину иглу и отпилили ногу. Потом вторую. Я всё слышал! Я понимал, что это всё.

– Хороший мой, ты столько пережил… Ещё один шаг, и ты встанешь на ноги. Ну никак без этого нельзя обойтись, – стараюсь говорить как можно более мягко.

– Скажи мне, Вик, скажи, почему они сразу не сделали всё как надо, почему отпилили так, что теперь нужно всё по новой делать?

– Да потому что тогда тебе спасали жизнь! – не выдерживаю я и начинаю кричать в ответ. – Никто тогда не думал о протезировании, только о том, чтобы вытащить тебя! – говорю со знанием дела потому, что с первого дня его ранения рядом и знаю, какой путь за эти два года ему пришлось пройти. – Ты был в таком состоянии… – он перебивает.

– В нормальном я был состоянии, даже ни разу сознание не потерял. – он понижает накал, погружаясь в пережитое.

– Да, крепкий ты орешек. – Память демонстрирует картины пережитого. – Только сначала два часа истекал кровью на поле боя и некому было кроме тебя самого наложить жгут. А потом каким-то чудом нашлась машина с медиками, которые гнали прошитую осколками железяку на полной мощности из Мариуполя в Донецк, чтобы передать тебя в госпиталь. Как разговаривали с тобой и всё время пути и просили не засыпать, помнишь? А мне сказали, что с такой кровопотерей шансы невелики. Да что говорить! Это было самое начало штурма Мариуполя, раненых было столько, что врачи не уезжали домой, так и спали в своих кабинетах между операциями. Тяжёлый был февраль...

– Ладно, не ругайся. Просто, как подумаю, что всё сначала. Да и жалко ещё кусок себя терять, – он вздыхает.

– Теперь всё иначе. Плановая операция, качественный наркоз. Сам знаешь, без правильно сформированной культи о протезировании речь не ведётся. А у тебя уже и документы все готовы. Чтобы встать на ноги и пойти, непременно нужно сделать этот шаг.

Повисает пауза. Он, будто, очнувшись от тяжёлых мыслей выдаёт:

– Я, собственно, чего звоню, меня тут наградили. Сказали, какой-то высокий офицер был свидетелем того боя. Он-то и написал рапорт, сказал, что я подвиг совершил.

– Да что же ты молчал! Я знала, знала! – мой голос звенит колокольчиком, – Герой. Наш Герой. Поздравляю.

Через две недели он позвонил из Ростова.

– Лежу и ем. Ем и лежу. Тихо тут, – чувствую по голосу, что улыбается.

Жена забирает у него трубку:

– Да в порядке мы, всё хорошо. Ты же знаешь, я от него ни на шаг. Операция прошла успешно. Хороший тут персонал, внимательный. Через несколько дней домой. Увидимся. Отдаю ему трубку, а то получу сейчас нагоняй. Но уж больно соскучилась по тебе, – слышу, нотки радости в её голосе. Это хорошо.

– Вик, я это, – он делает паузу, раздумывая, как правильно подать новость, – до операции я не был уверен… – он снова замолкает.

– Да, говори пожалуйста, не испытывай мой ангельский характер. – чувствую, как ускоряет бег моё сердце.

– Я же не уволился после ранения. Вот встану на ноги…– вдруг голос его становится твёрже и увереннее, – я решил вернуться на службу.

Одно из воскресений февраля 2022 выдалось привычно непростым. Получила посылку из Москвы, а в ней 100 церковных молитвенных поясов из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры запаянные в прозрачную упаковку. Подруга моей знакомой попросила передать на фронт бойцам. Увидела и присела. Как же я смогу это сделать?

Обзвонила всех, советовалась, как лучше поступить. Предлагали разные варианты, например, отвезти в военкомат. Только это не мешок яблок, оставил на проходной, каждый бери сколько нужно. Нет, так нельзя. Каждая лента с молитвой должна попасть в руки тому, кто этого горячо желает.

После десятков переговоров мне подсказали из какого храма батюшки периодически выезжают на передок и, возможно, есть такие священнослужители в близлежащих ко мне храмах. Поехала на разведку. Серое февральское утро неприветливо хмурилось. Серый монохром добавлял тревоги в серое настроение. Объехала несколько церквей. Время шло, а мои усилия не давали результата. Я поняла, как бы я не упиралась, но придётся отправиться в тот самый храм.

Нервничала. Донецк беспощадно обстреливался. Липкий ледяной страх подступал к горлу. Постепенно дорога становилась пустынной, автомобили и люди встречались редко. На автостанции, всегда переполненной, платформы опустели, всего три рейсовых автобуса напоминали о некогда оживлённом Крытом рынке. Потянулись раненые магазины, заправки, жилые дома. Их окна и двери, спасая от тотального разрушения, заложили мешками с песком и забили деревянными щитами.

Не очень удобный подъезд к храму заставил долго объезжать по кругу, не нарушая дорожных знаков. Хотя, разве бы можно было сейчас стать помехой движению, которого вовсе нет. Оставив автомобиль на стоянке перед храмом на улице Артёма, быстрым шагом пересекла двор, прикоснулась к мраморному постаменту с Архангелом Михаилом. Впервые со вчерашнего дня меня окутало спокойствие. Михаил мой старый знакомый. Более 20 лет назад он стоял в центре Киева у Главпочтампта, и каждый вечер около него собиралась молодёжь. А потом столице он стал не нужен, его пытались подарить Харькову, им тоже пришёлся не ко двору. А Донецк принял и установил прямо перед главным храмом города — Спасо-Преображенским кафедральным собором. Знаю, теперь Архангел Михаил ведёт за собой воинство Небесное, защищает и хранит наш город вот уже десять лет.

Вошла в храм. Внимательный взгляд приметит следы недавних прилётов. Вместе со штукатуркой повреждена потолочная роспись. Выбоины на мраморном полу. Две женщины беззвучно наводят порядок — чистят подсвечники, подметают пол. Никогда раньше не видела такой пустоты в главном соборе города. На скамье у стены, прямо у входа сидит мужчина с больным мальчиком. Я их уже встречала. Парень не разговаривает и плохо ходит, широко хаотично размахивая руками и запрокидывая голову. Но здесь всегда успокаивается, спазм уходит с его лица и тела. Он тихо сидит и чем-то напоминает свечу, горящую рядом.

Заглянула в лавку. Работница сообщила, батюшка сейчас на крещении в нижнем храме, нужно немного подождать. Из уголков моих глаз разлетаются лучики. Жизнь продолжается. Вот бы скорее мир! Пусть этот малыш, как и тысячи других не помнят и не знают войну.

Время – гибкая субстанция. Когда мы счастливы, оно летит стрелой. Но сейчас, здесь, когда невидимая опасность дышит в затылок, когда нервы сдают, каждая минута растягивается в вечность. Хочется бежать подальше от этого места, укрыться от опасности. Да разве могу? Безотчётно прижимаю к груди пакет. В ожидании вышла на крыльцо храма. Внезапно свет пронзил плотную серость. С непривычки слепящее солнце и необыкновенная небесная синь заставили прищуриться.

И вдруг в пробившемся свете возник батюшка! Не устояла на месте, мчусь навстречу. Разговариваем на ходу, подстраиваюсь под его шаг. Он собранный, сосредоточенный. Срывающимся голосом коротко излагаю просьбу. Батюшка выслушивает не перебивая, останавливается и совершенно просто отвечает: «Хорошо, давайте, я всё передам». Так обыденно, будто ничего в этом такого нет. Протягиваю священнику драгоценный пакет. Он поднимает руку, готовый меня перекрестить. Я быстро подставляю сложенные ладони: «Благословите, батюшка!»

Зайцем бегу в автомобиль. Всё, домой, домой. На душе хорошо, а в животе ледок гонит скорее уехать отсюда. Едва опустилась на два квартала ниже к Набережной, как начался ливневый обстрел. По центру Донецка полетели ракеты из РСЗО.

До позднего вечера продолжали поступать сводки о раненных и погибших. Как и все последние десять лет.

А на сегодня – миссия выполнена.

Позавчера военкор показал у себя видео обстрела одного из районов Донецка. Прилёт случился вот только что, ещё ни полиции, ни спасателей. Парень в футболке и шортах лежит на тротуаре. Откинуты назад волнистые волосы, будто сильный ветер внезапно дунул ему в лицо. Неловко разбросанные худые длинные ноги в кедах, казалось, продолжали бежать. Весь его облик – движение, остановился мгновенно, и не желал мириться со случившимся. Из-под тела появился ещё живой рубиновый ручеёк. Юноше только исполнилось девятнадцать.

Какая-то странная-странная полоса. Будто снова окунулась с головой в сюр. Живёшь какой-то внешней жизнью, нарезаешь и складываешь цветные летние бутерброды с сочными листьями салата и даже жуёшь их с удовольствием, а сам чувствуешь, всё это почти ненастоящее.

Сколько не бейся рыбой здесь и сейчас, ничего не выйдет, если внутри не выстроишь систему, по которой идёшь. А потому, снова заныриваешь туда, проводишь ревизию. И смотришь с лёгким прищуром на внешнюю жизнь, почти кукольную. В подтверждение видишь, как расправляются с нами, неугодными, легко, как с пластмассовыми игрушками.

А может, нужно сказать психике спасибо за её сокрытие и демонстрацию совсем другого экрана? Мыслимо ли без передышки десять лет из минуты в минуту рвать сердце? Кажется, восприятие всё тоньше и тоньше. И всё ближе самые мелкие детали и чувства. И кричит всё существо от невозможности вместить в себя всю боль. И хочется всех укрыть, сберечь. А после Победы забыть весь этот ужас и выпрыгнуть единомоментно в другое измерение и прожить на полную катушку в счастье и радости всё что отведено.

Да только не забудется. Никогда. Никогда. Никогда не стереть из памяти пережитое. У нас навсегда отобрали полноценное чувство человеческого счастья. Теперь я понимаю, почему дед никогда не рассказывал о войне.

Каждую зиму в Мареевку, лесную деревушку в одну улицу, прилетала стайка снегирей.

Едва просёлок укрывался белым покрывалом – птицы тут как тут, на деревенском пустыре, напротив хаты семьи Елистратовых. В эту пору Павел Максимович Елистратов оставлял все дела и устраивался у подслеповатого окна своей состарившейся, довоенной постройки избы и пристально наблюдал, как красавцы-птицы в красных галстуках кормились на сухих репейниках, сплошь укрывших опустевшую усадьбу.

На этой усадьбе жил фронтовик Егор Мирошин, друг детства Павла Елистратова. Несколько лет назад Егора не стало. Он ушёл ночью, не успев проститься ни с женой, ни с другом. Фронтовик умер от ран, полученных в бою под Чаусами – нестерпимую боль не выдержало сердце. Вскоре после смерти Егора покинула этот мир и его жена Мария Николаевна. Родственники, живущие в соседнем селе, разобрали постройки на дрова и усадьба фронтовика опустела.

С уходом в иной мир Егора Мирошина в Мареевке остался единственный фронтовик Павел Елистратов. Старик выглядел статным, худощавым, подтянутым, только седые волосы, да борозды-морщины на смуглом лице, словно кора на старом дереве, выдавали его года и пережитые им испытания.

Дождавшись снегирей, Павел Максимович изо дня в день с замиранием сердца следил за птицами, пребывая в глубоком раздумье. Его сухонькая, миловидная жена Анна Петровна или Анюта, как ласково называет её Павел Максимович, в такие минуты старалась не тревожить старика и даже не напоминать о своем присутствии. Кому, как не ей знать, что снегири для Павла это отдельная, судьбоносная история. Впрочем, как и для неё…

Суровой зимой сорок первого года их стрелковый батальон вёл тяжелые бои под Можайском. Между боями командир батальона капитан Онуфриеев, бывший начальник одной из западных пограничных застав, седовласый, широкоплечий сибиряк с крупным волевым лицом, которого бойцы меж собой уважительно называли отец Онуфрий, всячески стремился организовать разведку, чтобы чётко представлять силы и средства противника на передовых рубежах.

В тот декабрьский день был тяжелый бой за хутор Вьюнки, приютившийся у подножья небольшой высотки. Немцы, уверенные в своем превосходстве, как оголтелые бросались в лобовую атаку, но батальон Онуфриева выстоял, не отступил, хотя понёс немалые потери. Во второй половине дня наступило временное затишье. Похоже, немцы, натолкнувшись на ожесточенное сопротивление со стороны русских воинов, решили перегруппировать свои силы и обойти высотку с флангов.

Получив небольшую передышку, наши бойцы старались успеть залечить раны, согреться, запастись боеприпасами и похоронить боевых товарищей. Тем временем комбат через политрука вызвал посыльного в штабную землянку и дал команду:

– Елистратова и Назаревича ко мне!

Через пару минут разведчики стояли перед комбатом навытяжку.

– Присаживайтесь, - жестом показал Онуфриев на широкую лавку, – и угощайтесь. Вот для вас горячий чай…

Капитан поставил на грубо сколоченный стол две потускневшие алюминиевые кружки, рядом положил несколько тоненьких черных сухарей.

– А заодно, поговорим о деле. Надо срочно выяснить обстановку на передовой у противника. Нам необходимо знать, что он затевает. Не скрою, риск велик, придётся идти белым днем, но ждать нельзя. В любую минуту наступление немцев может возобновиться. Очень рассчитываю на вас. Старшим назначаю сержанта Елистратова.

– Слушаюсь, – вскочил со скамьи и вытянулся в струнку Павел.

– Если задача ясна – облачайтесь в маскхалаты и с богом.

Комбат встал из-за стола, поочередно пожал руки разведчикам.

Проходя мимо соседнего окопа, где находился полевой лазарет, Сергей Назаревич, худенький, невысокий боец, похожий на мальчишку-огольца, до войны успевший окончить педагогический техникум, будто советуясь с Павлом, сказал:

– Хочу на минутку к Анюте забежать.

– Жду тебя у обгорелой берёзы, – кивнул за бруствер окопа Павел.

– Я мигом, – крикнул на ходу Сергей.

Он догнал Павла, когда тот, укрывшись за толстым стволом старой, почерневшей от копоти берёзы, намечал дальнейший безопасный маршрут передвижения.

– С Анютой не увиделись, – с сожалением сказал Сергей. – Работы у неё невпроворот – в лазарете перевязывает тяжелораненых. И с горечью добавил:

– Впервые иду в разведку без её благословения.

– Ничего, даст бог, увидитесь после, – успокоил друга Павел. – Давно хотел тебе сказать, но всё было не к месту – замечательная девушка, твоя Аня. Даже не думал, что она такая нежная и хрупкая на вид, может выдержать трудности фронтовой жизни, да ещё на передовой. Никогда не слышал от неё жалоб на усталость. Раненых почти безнадёжных выхаживает. Видать, каждому из них часть своего большого сердца отдаёт. Не зря бойцы её так любят. Завидую тебе по-доброму, Серёга. И жена будет верная и хозяйка что надо…

Сергей слегка смутился, кивнул в знак согласия головой.

– Ранение у меня под Могилёвом было очень тяжёлое, я тебе рассказывал, – напомнил другу Сергей. – Шансов выжить не было. Но Аня спасла меня, вытащила под пулями с поля боя и выходила. Я тогда поклялся себе: если выживу, то непременно женюсь на ней. Но побаивался, что она меня отвергнет – ведь красавица редкая, я ей не чета. К счастью, приглянулись друг другу… Закончится война, увезу Анютку в своё родное село, с красивым названием Серебряный Ручей, что под Кричевом, сыграем свадьбу. Всех фронтовых друзей на свадьбу приглашу, а тебя, Павел, первым, – дружески взглянул на сержанта Назаревич. – Построим новый дом. Анютка нарожает мне крепких красивых детей. И зазвенят голоса в нашей светлой просторной избе. Посадим сад, заведём скот и птицу. Я буду деревенских детишек грамоте учить, а Анюта будет в сельском медпункте работать, людям помогать.

По снежной целине разведчики по-пластунски медленно продвигались в сторону опустевшей деревни Понизовье, на окраине которой окопались немцы. Благополучно добравшись до небольшой балки, друзья затаились на одном из склонов, среди покрытых инеем зарослей черёмушника и крушины, и пару часов наблюдали за скрытым перемещением противника на фланги, вели счёт технике, вооружению и живой силе.

Ближе к вечеру, когда за балкой заалел закат и горизонт вспыхнул ярко-кровавым заревом, предвещая очередной морозный день, разведчики, продрогшие до костей, спустились на дно оврага и стали пробираться по глубокому снегу к своим позициям.

Преодолев овраг, они поднялись по склону вверх, и решили немного передохнуть, прежде чем пересечь большую поляну, занесённую сугробами. И здесь, на вершине склона, укрытого торчащим из снега репейником, Назаревич увидел стайку красногрудых снегирей, повисших на заиндевелом былье, словно волшебные фонарики.

– Павел, посмотри, какая красота, – прошептал Сергей. – Будто и нет войны. Живут, кормятся, щебечут. В детстве снегири часто гостили в моей деревне. Любуясь ими, мне так хотелось подержать этих красавцев в руках. С закадычным другом Юркой Ковалем мы соорудили ловушку – к доске прикрепили петли из конского волоса, насыпали на доску мякины, установили ловушку на пустыре, где чаще всего обитали снегири, стали издали наблюдать за ними. Как же мы радовались, когда в петлю угодил пухлый красногрудый снегирь! Но когда я освобождал его лапку, то почувствовал, как трепещет от страха птичье сердечко. И мне стало жаль красавца-снегиря. Я погладил его перышки, дал погладить Юрке, потом не удержался от искушения – прикоснулся щекой к розовому брюшку и отпустил снегиря на волю…

Разведчики всячески старались не потревожить птиц, чтобы не обнаружить себя. Однако снегири заметили бойцов и тотчас взметнулись стайкой, стряхнув с былья лёгкое облачко белого инея. Разведчики выдержали паузу и ползком поднялись на вершину склона. И тут Павел услышал треск, будто кто-то неподалёку сломал сухой сучок. Он посмотрел на Сергея и увидел, что тот лежит рядом, уткнувшись головой в снег.

Сержант тихо позвал друга, но тот не ответил. Павел дотянулся до него рукой и слегка тронул за плечо. Сергей с трудом приподнял голову, прошептал: «Сбереги Анюту… и ребёнка…» Елистратов повернул тело разведчика на бок. На маскхалате Назаревича и на снегу алели пятна крови. «А ведь Серёга спас меня. Принял мою пулю на себя», - пронеслось в голове у Павла.

Укрывшись в овраге, Елистратов окоченевшими руками перевязал тяжелораненого разведчика. Тем временем стало темнеть. Не теряя ни минуты, сержант уложил Сергея на плащ-палатку и осторожно потащил за собой. В пути пытался приободрить истекающего кровью фронтового друга:

– Ничего, Серёга, сдюжим! На Буйничском поле под Могилёвом было

тяжелее. Но выстояли, вырвались из окружения. Потерпи, брат, скоро доберемся до своих. А там твоя Анюта сделает всё, чтобы вновь поставить тебя на ноги. Со своей задачей мы справились – выяснили обстановку. Комбат был прав – немцы хотят обойти нас с флангов, взять в кольцо, но у них ничего не выйдет. Хутор и высотка им не по зубам…

Сумеречные тени густо укутали снег, когда Павел подтащил к старой берёзе закоченевшее тело друга. Здесь его встретили бойцы и комбат.

– Как это случилось? – сурово спросил Онуфриев, стягивая с головы шапку. – Неужто снайпер обнаружил?

– Похоже, что так. Это моя вина – надо было возвращаться под покровом темноты, – упавшим голосом произнёс Елистратов. – Торопились доложить о выполнении задания, продрогли до костей…

– Жаль, такого разведчика потеряли, – с горечью сказал комбат.

И в эту минуту Павел увидел, как подбежала к Сергею Анюта, как упала на снег, зарыдала.

Елистратов отошёл в сторонку, закурил и жадно тянул сигарету, искоса наблюдая, как Анюта, уткнувшись головой в окоченевшее тело Назаревича, плакала и что-то шептала. Не выдержал и Павел…

В последнюю зиму снегири в Мареевку не прилетели. Анна Петровна заметила, как после долгих ожиданий, Павел Максимович затосковал, поник. Фронтовик днём не находил себе места, а ночью нередко вставал, сидел подолгу у тёмного, слегка покрытого изморозью окна, прошитого стежками снегопада и тяжело вздыхал.

Анна Петровна встревожилась, позвонила старшему сыну Сергею, рассказала о захворавшем отце, о том, что он потерял всякий интерес к жизни, и большую часть времени проводит в кровати.

Вскоре приехал Сергей. Он долго беседовал о чём-то с отцом, пытался как-то взбодрить его. Потом достал из сумки небольшой магнитофон, поставил его у изголовья постели отца и нажал на клавишу. Приятный мужской голос сообщил: «А теперь по заявке Сергея Елистратова, проживающего в областном центре, для его отца, бывшего фронтового разведчика Павла Максимовича Елистратова, из деревни Мареевка, певец и композитор Юрий Антонов исполняет свою песню «Снегири». Нежно зазвучала гитара, и артист проникновенным голосом запел:

Павел Максимович разволновался. На глазах фронтовика выступили слезы. Он встал, крепко обнял сына, похлопал ладонью по спине…

И теперь, каждый раз, как только сгущаются ранние зимние сумерки, Павел Максимович включает магнитофон и слушает песню, будто написанную для него и о нём:

После уроков Володя, уложив тетрадки и учебники в холщовую сумку, заторопился домой.

Сегодня суббота, и отец, может быть, расскажет продолжение очередной истории о войне, если у него будет настроение.

Отец по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя любил подражать отцу. Его неторопливой, тяжёлой походке. То, как он, по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя во всём хотел походить на отца, перенимая все его привычки. Ох, и попадало ему от матери, если замечала на улице в расстёгнутом пальто и без шапки.

Сегодня он торопился. Суббота – это их с отцом день.

Вечером мать уложит младших братишек и сестрёнку спать, а они вдвоём останутся сидеть на низкой скамеечке у раскалённой печки.

В комнате темновато от сумерек, отблески огня будут освещать лица, играть на стенках небольшой кухоньки. Отец, задумчиво глядя в огонь, начнёт рассказывать окончание истории, как он раненый выходил из окружения. Володя, притулясь к его крепкому надёжному плечу, внимательно станет слушать, ловя каждое слово и представлять себя на месте отца. Это у них было заведено давно. С тех пор, как отец вернулся с войны. Правда, первое время Володя не мог упросить отца что-нибудь рассказать. Отец не любил вспоминать о войне. Хмурил густые брови, отмахивался и отправлял Володьку учить уроки, а Володя не понимал, почему отец молчит. У других как выпьют, так начинают сразу хвалиться, стучать кулаком в грудь, рассказывать о разных своих героических подвигах. Отец же молча уйдёт в комнату, присядет у открытой печки и курит одну за другой свои самокрутки да папиросы. Или ляжет на кровать, отвернётся к стене и тоже молчит, вздыхает… Мать в такие минуты никого из ребят к нему не подпускала, говоря, что отцу сейчас трудно.

Задумавшись, Володя не заметил, как дошёл до барака. С трудом распахнув промёрзшую дверь, он оказался в длинном коридоре. Редкие тусклые лампочки освещали с обеих сторон висящие на вбитых гвоздях корыта, детские ванночки и старые вещи, закрытые двери. За одними тишина. Из другой комнаты доносилась музыка патефона. Из третьей слышалась брань подвыпившего соседа. Володя шагал в конец барака, где была их квартира. Повсюду были запахи. Кто-то варил щи из квашеной капусты. Кто готовил пирожки с калиной. Её запах забивал все остальные. А у кого-то пахло жареной картошкой на настоящем сале. У него заурчало в животе. Хотелось есть. Распахнув дверь, Володя почувствовал едва уловимый запах чего-то вкусного, так может пахнуть только копчёная селёдка, которую отец очень любил.

У порога Володя сбросил с ног старенькие подшитые отцом валенки. Забросил шапчонку на полку. Мать качала на руках маленького пищащего Славика. Приложив палец к губам, она, кивая, показала на стол у окна. На нём под холстинкой дожидался обед. Володя, растирая красные от мороза руки, поспешил к столу. Откинув полотенце, он увидел чёрный хлеб, картошку в мундире, несколько луковиц и блюдечко с янтарным подсолнечным маслом.

– Мам, а куда же ты селёдку-то положила?

– Тише, Володенька, тише. Славик приболел. Пока картошечку так поешь, помакай в маслице. А отец придёт, достанем и селёдочку. Вот уж он обрадуется! Нам сегодня из города гостинец, селёдку копчёную привезли. Ты поешь и садись за уроки. Батя с работы придёт, устроим маленький праздник. Ладно, сынок?

– Ладно. Чего уж там. Конечно, папку подождём. Как без него ужинать-то? Нельзя.

Наступил вечер.

Володя прислушивался к шагам. Отца он сразу узнавал по его походке. Вот раздались неторопливые тяжёлые шаги. Так мог ходить только его отец. Подождал, когда шаги приблизились, распахнул дверь. Вошёл отец.

– Пополнение принимаете? – раздался весёлый голос отца.

– Так точно! Принимаем!

Уже после ужина, отец ушёл к малышне с очередной сказкой, Володя выключил свет, сел на отцовское место у печки. В ту же позу, в какой обычно сидел отец: облокотясь на одно колено и задумчиво глядеть на огонь. Он с нетерпением ждал, когда отец доскажет сказку малышам. Потом поднялся, сел на лавку у окна и стал смотреть в окно, там была темнота. Два фонаря освещали тусклым светом пустынную улицу. Отец прошёл на своё место у печки. Володька повернулся к нему. Ожидая, позовёт его отец или нет. Отец молча, не глядя на Володю, прикурил папиросу и по кухоньке поплыл резкий запах табака. Курил и, как обычно, глядел на огонь, задумавшись о чём-то своём. Бросил недокуренную папиросу в печку, повернулся к Володе. Тот не шевелясь, сидел на лавке. Отец, внимательно поглядел на него и тихо, жестом руки позвал к себе. Володя понял этот жест. Сердечко его затрепетало, и он медленно пошёл к отцу.

– Садись, – сказал папа. – Ну, так вот… Когда мы…

– Наши доблестные шахтеры… – говорила чёрная тарелка.

– Аннушка, мать! – сказал отец. – Выключи радио.

Донеслись тихие шаги, было слышно, как мать выдернула вилку из розетки.

Володя видел, как сошлись густые брови, образуя на переносице злую насупинку, взгляд стал каким-то тяжёлым, жёстким, чужим – не тем, как всегда смотрел на них, а страшным, обжигающим.

– Пап, не смотри так, не надо. Лучше расскажи про войну.

– С Аннушкой, нашей мамкой, мы прожили после свадьбы всего месяц или два, а потом меня призвали в армию, – медленно сказал отец. – Она осталась жить с моими родителями. Сначала меня отправили учиться в полковую школу, затем дивизионную. Хотели послать на офицерские курсы, но я отказался, сославшись на маленькое образование. Так и остался старшиной. Командиром у нас был толковый, умный мужик. С ним нашёл как-то общий язык. Он старался мне помогать, ну и я платил ему той же монетой. Через несколько месяцев пришло письмо, где мамка написала, что ты родился. Ух, как я обрадовался, Вовка! Не знаю, каким образом, но командир об этом прослышал. Вызвал к себе и сказал:

– Слушай, Иван. Иди в канцелярию и оформляй отпуск. Съездишь домой, родителей, жену с сыном повидаешь.

Мне очень хотелось съездить на побывку, но стал отказываться. Говорил, что много дел останется незавершенными, но командир голос повысил и уже в приказном порядке строго так:

– Старшина, слушай мою команду! Взять документы – и в путь. Не могу тебе объяснить, но если ты сейчас не съездишь, может так получиться, что не скоро ещё домой попадёшь. Ничего не спрашивай, а быстро выполняй мой приказ. Всё, свободен!

На поезде, попутках, а где и пешком я торопился домой. Всю дорогу мечтал, как буду тебя нянькать. Чуть ли не бегом бежал по деревенской улице, когда добрался. Открыл дверь, сбросил вещмешок и остановился, словно вкопанный, глядя, как наша мамка тебя кормила. А ты лежал на руках и только покряхтывал, причмокивая.

Все сразу бросились обниматься, а я мамку крепко-крепко прижал, смотрю на тебя, а ты будто почувствовал, что папка вернулся. Агукать начал, улыбаться ртом беззубым. Подхватил, лицом прижался, а от тебя материнским молоком пахнет, и сам ещё малюсенький, а потом захныкал, когда задел тебя щекой небритой. Губёнки кривишь, слезы на глазах…

– Пап, пап, – перебил Володя, – я это помню.

– Нет, Вовка, ошибаешься. Ты же грудной был…

– Помню, помню…. – упрямо твердил Володя.

Отец взглянул на него, прижал к себе худенького Володю и снова отвернулся к печке, наблюдая за пляшущими язычками пламени.

– Да, не удалось мне вволю с тобой понянькаться и в родном доме побывать: наступила пора назад возвращаться. Взял я листок бумаги, прижал к нему твою кроху-ладошку, обвёл её чернилами и сунул в карман, чтобы всегда о тебе помнить. Моя мать сняла с себя иконку, надела мне и сказала:

– Береги её, Ваня. Она беду отведёт. Не потеряй.

И, перекрестив, поцеловала.

Со всеми попрощался, нашу мамку поцеловал, тебя, пахнущего молоком, вдохнул, чтобы не забыть этот запах, и вышел, сказав, чтобы меня не провожали. Понимаешь, Вовка, словно камень на душе лежал.

– Почему? – тихо спросил Володя, прижавшись к отцу.

– Предчувствия были нехорошие, – снова нахмурился отец.

– Какие?

– Плохие, Вовка, плохие, – подумав, сказал отец. – Вернулся в часть, а через три недели началась война.

– Расскажи, пап.

– Тяжело вспоминать, да и не люблю, – сказал отец и, просыпая махорку на пол, свернул цигарку и прикурил. – До сих пор снятся ребята. Из тех, с кем я был с самого начала войны, наверное, единицы в живых остались. Да и они разбросаны судьбой во все стороны. Сколько раз искал, так никто и не отозвался. Многих потеряли за первые дни войны, очень многих. Страх, неразбериха, растерянность была. Фашисты беспрерывно бомбили, десант в тыл сбрасывали. Мы не понимали, что творится. Порой казалось, что эти выродки со всех сторон наступали. Нам отдали приказ, чтобы отходили на восток, а куда именно, никто не знал. Так и шли, отбиваясь. А фашисты то сзади, то с флангов на нас пёрли или вообще впереди оказывались. Жутко было, непонятно…

– Пап, ты говоришь, что было страшно, а у самого-то вон сколько орденов и медалей на гимнастёрке! Значит, ты хорошо воевал?

– Все воевали. Бились за нашу землю, за матерей и отцов, за детей своих. Дрались, себя не жалея, чтобы войну выиграть. И мы смогли победить, хоть и очень много людей погибло. Но вначале было страшно. Убивали наших солдат, в плен попадали, в окружение…

– И ты, пап, находился в окружении? – перебил Володя.

– Да, довелось, – медленно, с неохотой, сказал отец. – Первый раз угодили в конце июня сорок первого года, потом на следующий год пробивались с тяжёлыми боями, а последний раз попали, когда Венгрию освобождали. Нас тогда в болото заманили, и мы три дня не могли из него выйти, такой ураганный огонь вели фашисты, что нельзя было голову поднять. Когда помощь подоспела, оказалось, что от всего полка лишь рота осталась, да и то почти все были ранены. Вот так-то, Вовка…

– Пап, расскажи, а? – стал просить Володя. – Ты ни разу об этом не говорил.

Отец поморщился, словно от боли, растёр лицо ладонями, шумно выдохнул:

– Не хочу вспоминать. Тяжело…

– Ну пап! Хотя бы как в первый раз попал…

Отцовский взгляд из-под густых бровей сделался колючим, будто чужой человек рядом сидел. Он глухим голосом начал рассказывать, изредка замолкая:

– Летом жара стояла несусветная. Мы отступали от самой границы. Нашу часть почти полностью разбили, а остальные получили приказ отходить на восток. А куда? Место назначения никто не знал. Просто – на восток.

Творилось что-то невообразимое. Давят фашисты, прорывают оборону… Стрельба ни на минуту не прекращалась. Меня ранило под ключицу. Осколок вышел со спины, вырвало кусок мяса. Санитары остановили кровь, замотали — и всё. Сказали, что надо срочно в госпиталь. А где его искать-то? Никто об этом не знал. И мне пришлось ещё два дня идти со своим подразделением. От жары началось нагноение, стал бредить от высокой температуры. Очнусь, а мне говорят, что я какого-то Вовку звал и с ним разговаривал, а сам шёл в это время вместе со всеми. Знал, если упаду, уже не смогу подняться.

В следующий раз очнулся, ткнувшись головой в спину солдата. Все стояли, пропуская колонну санитарных машин. Наши остановили одну, кое-как затолкали меня в переполненный кузов, и я сразу потерял сознание. Пришёл в себя от громких взрывов. Фашистские самолеты, несмотря на то, что на машинах были нарисованы красные кресты, сбрасывали на колонну бомбы. Такая карусель в воздухе крутилась, что смотреть было жутко. Все лежали и ждали, попадут в нас или нет. Это, Вовка, хуже всего. Оружия мы не имели, только документы находились с нами. Лишь у меня наган лежал на всякий случай.

– Какой случай?

– Лучше застрелиться, чем в плен попасть к фашистам, – сказал отец и замолчал, задумавшись.

Володя осторожно к нему прижался. Тихо, чтобы не заметил отец, ладошкой нащупал на спине глубокий шрам и начал его гладить, едва касаясь пальцами.

– Проклятые фашисты весь день за нами охотились. Повезло, что на пути встретился лесочек. Машины, уцелевшие после бомбежек, быстро в нём скрылись. Ближе к вечеру ещё появились новые машины с тяжелоранеными. Водители сказали, что мы попали в окружение. Посовещавшись, решили прорываться ночью. Единственный шанс, что пробьёмся к нашим. Пока не стемнело, нас санитары перевязали, мёртвых похоронили в лесу, подлатали машины и стали ждать.

После двенадцати ночи, когда стало темно, колонна тронулась в путь. Выехали на дорогу, словно язвами, усеянную воронками от бомб и снарядов. Без света, тихо поехали на восток. Тридцать или сорок машин было, и в каждой битком лежали раненые. Ты представляешь, Вовка, сколько везли наших бойцов? Уйма!

Колонна растянулась по дороге, и вдруг раздались выстрелы из танковых орудий, словно нас специально ждали. Подожгли первую и последнюю машины, а затем не торопясь начали расстреливать всю колонну, будто в тире. Видно было, как всё ближе и ближе к нам разлетались машины от взрывов, вспыхивая как свечи. Жутко в кузове лежать и ждать своей очереди…

В нашей машине ехал молоденький лейтенант. Он заметил при всполохах, что в одном месте можно прорваться. Закричал шоферу, чтобы тот выворачивал в степь. Машина съехала с дороги, за нами ещё одна успела выскочить – и всё. Остальных накрыло снарядами. Только мы и увидели, как в воздух взлетали обломки от машин и то, что осталось от наших солдат. У меня до сих пор эта картина стоит перед глазами…

Снова отец замолчал. Володе было видно, как дрожали его руки, стараясь удержать баночку с махоркой. Володя забрал её, оторвал кусочек газеты, свернул цигарку, провёл по краешку языком и помог отцу прикурить. Тот сделал несколько глубоких затяжек и, обжигаясь, выбросил окурок в печку, продолжая молчать.

Глядя на огонь, Володя терпеливо ждал, стараясь не потревожить отца. Незаметно свернул ещё одну цигарку и положил ему на ладонь. Отец вздрогнул от неожиданности, с недоумением взглянул на самокрутку и опять закурил, забыв, что только сейчас выбросил окурок. Долго он сидел, не шевелясь, потом продолжил свой рассказ:

– Гнали мы в степь. Лежали в кузове, ударяясь друг о друга, и терпели, стараясь не застонать от боли. Думал, что удалось вырваться, и вдруг почувствовал сильный удар, и я куда-то в темноте полетел. Потом ещё удар обо что-то острое — и потерял сознание…

Очнулся от солнечных лучей, бьющих в глаза. Стал подниматься, и не получается. В грудь что-то упёрлось и колет. Приподнял голову и вижу, как чья-то винтовка своим штыком – и откуда она взялась, не пойму? – пропорола мне плащ, гимнастёрку и, проткнув иконку, упёрлась в грудь. Тогда я повернулся медленно на бок и, изгибаясь, как червяк, еле-еле поднялся на ноги. Смотрю, а вокруг все, кто со мной в кузове находился, мёртвые лежат. В озере лишь одно крыло виднелось от машины. Медленно развернулся, а позади высоченный обрыв, с которого мы упали. Я лежал-то с краю и первым вылетел из кузова, поэтому и остался в живых, а на других взглянуть было страшно. Разбросало их по всему берегу.

Стон услышал, когда хотел взобраться на обрывистый берег. Потом кто-то меня тихим голосом позвал. Посмотрел, а в стороне от всех лежит сержант. Рукой пошевелил, чтобы я подошёл. Добрался до него, и страшно стало от его вида. Показал он на мой наган и зашептал: мол, застрели.

– Да ты что, сержант? – сказал ему. – Сейчас тебя чем-нибудь перемотаю, и потихонечку начнём выбираться. Потерпи, до своих дотянем, а там сразу в госпиталь.

Он стал опять шептать, а на губах пена кровавая пузырилась:

– Старшина, я уже не жилец. Отдай наган и уходи. Доберёшься до наших, расскажи, что произошло. Оставь и иди. Плохо мне. Немного жить осталось. Наши где-то рядом. Если останешься в живых, отомсти за нас. Уходи…

Отдал я наган. Попрощался, зная, что больше не увидимся, и побрёл. Кое-как взобрался на обрыв, оглянулся, а он уже и не дышит, и оружие не понадобилось. Стоял на краю, Вовка, и не знал, что делать. Пустота внутри. Один остался. И так тошно было на душе, хоть волком вой! Хотел уже назад спуститься, взять оружие и… И тут словно кто-то в сердце кольнул. Как же вы останетесь без меня, как жить будете? Не выдержал, взвыл по-звериному, любым способом, хоть ползком, решил добраться до наших. Я обязан был выжить, обязан был вернуться домой, чтобы ты сиротой не остался.

Оглядываться начал по сторонам. Определил по солнцу, где восток находился, и пошёл, а к ногам будто гири привязаны, и с каждым шагом они всё тяжелее и тяжелее. Иногда прямо на ходу терял сознание. Очнусь – и вижу по следам, что на одном месте топтался. Снова на солнце взгляну и бреду на восток. Вокруг везде стрельба шла, разрывы снарядов слышны, мёртвые лежали, танки, машины горели, и я в этом аду весь день двигался в сторону наших.

Ночью добрался до своих. Смутно помню, как сразу меня на машине отправили в госпиталь. Потом рассказывали, когда стали снимать с меня одежду, весь персонал сбежался. Всё, начиная от сапог и заканчивая плащом, было превращено пулями в решето, а на мне врачи не нашли ни одной царапины – кроме той, первой, раны. Когда узнали, откуда я вернулся, вообще удивились. Из той колонны добрался я один живым. Врачи заметили перед операцией мой сильно сжатый кулак. Долго мучились, чтобы пальцы разогнуть, а когда получилось, увидели в ладони свёрнутый листок бумаги, на котором был рисунок детской ручонки. Получается, Вовка, что ты меня вывел из окружения, словно за руку держал.

Кто был со мной в тот день, все погибли. Их не пересчитать. А за всю войну? Воевали и умирали, чтобы всех фашистов уничтожить. За нашу землю дрались, за всех родственников. Для того чтобы мы вот как сейчас могли сидеть у печки и разговаривать. Воевали, чтобы вам мирно жилось. Понял, Вовка? А теперь иди. Разбередил ты мне душу своими расспросами. Я немного ещё посижу, потом мамке помогу.

– Чем поможешь? – спросил Володя, вставая и тихо направляясь в комнату.

– Понянькаюсь с малышом, чтобы мамка отдохнула, – донёсся голос отца. – Хочу наверстать упущенное, если получится. Иди, сынок, иди…

На железнодорожных путях стояли сразу несколько составов.

В первую очередь разгружались остатки оборудования, демонтированного перед оккупацией на западе. Для незамедлительного монтажа его сходу – на новых, созданных в Новосибирске, заводах – «Прожекторного» и «Авиационного».

Следом размещался – закопчённый, опалённый взрывами, изрешечённый осколками бомб и снарядов от крупнокалиберных пулемётов вражеской авиации – прифронтовой санитарный поезд, прибывший для отправки очередной партии раненых в тыловой госпиталь.

Молоденькие медсёстры, с воспалёнными от бессонницы глазами, поочерёдно вытаскивали из него носилки с перебинтованными тяжёлыми бойцами; и спешно несли их натруженными руками, вдоль другого состава, на усланные соломой подводы. …Мимо худеньких, осунувшихся детишек, сгрудившихся возле своих, опустевших на время, паривших теплушек.

Грустными глазами с припухшими веками, не по-детски серьёзными измождёнными святыми личиками – они молча смотрели на ещё одно изуродованное лицо войны – израненных солдат, защищавших их на полях жестоких сражений Великой Отечественной.

Этот крайний паровоз – пришёл с эвакуированными детьми из блокадного Ленинграда. Под парами он ждал своей очереди на проход, чтобы отправиться дальше – в южные города Средней Азии. «Там тепло, там яблоки»…

Заботливо закутанных детей проводницы вывели из натопленных вагонов на улицу проветриться. Хотя и стоял в Сибири – не по-осеннему морозный день – после нескольких суток пути им необходимо было подышать свежим воздухом. Их уже успели немного откормить по дороге, увеличивая порции понемножку, чтобы сразу с голодухи не случилось непоправимое. Но всё равно они смотрели до сих пор - голодными глазами на всё что можно было съесть.

Раненые, кто был ещё в сознании, на ходу совали им свои сухие пайки. А кто не мог пошевелить рукой – просили медсестёр опустошить индивидуальные вещмешки с фронтовыми и трофейными запасами. И роняя скупую мужскую слезу на промокшие от крови носилки, проплывали дальше на руках боевых подруг.

Егор рад бы был помочь санитаркам, но с одной ногой-то не шибко разбежишься.

Заканчивалась погрузка последнего грузовика со станками для авиационного завода, которые он встречал. И перед тем как отправиться на возводимое на ровном месте предприятие – он, как бригадир плотницкой бригады, решил справиться об ещё одном полезном деле.

Рабочих рук катастрофически не хватало. Почти все мужики ушли на фронт. На производстве работали в основном старики, женщины и дети. Да ещё, как и он, инвалиды.

Егор подошёл к более-менее рослым подросткам-блокадникам. И без обиняков, ненавязчиво спросил:

– Плотники есть?..

«Хотя какие плотники среди городских ребятишек. Да и слабоваты они ещё с голодухи топорами махать», – подумалось ему. Но на всякий случай он добавил для соблазна:

– …Самолёты будем строить.

Со станочниками на заводе дела обстояли получше. Это дело успешно осваивали женщины и дети. Не хватало мастеров-плотников. Крылья самолётов тесались топорами из фанеры, которую пропитывали особым химическим составом для защиты от влаги и огня.

Егор объяснил для ясности:

– Нужна крепкая рука и аккуратная сноровка, чтобы брака было поменьше. Специалистам в этом деле даётся бронь! – непроизвольно проговорился он.

Зря он это сказал. Даже если и были среди, повзрослевших не по времени, Ленинградских мальчишек-блокадников - начинающие столяры и плотники – никто из них не хотел тыловой брони.

Пацаны сразу нахмурились, молча, исподлобья поглядывая на вербовщика в тыловую артель. Все они только и мечтали – как бы побыстрее достичь призывного возраста, чтобы отправиться на фронт – изничтожать фашистскую нечисть.

Егор всё понял без слов. Он одобряюще кивнул, и в сердцах кляня себя за опрометчиво брошенную фразу, засеменил к нагруженной машине, неуклюже опираясь на неудобный протез. Он до сих пор никак не мог привыкнуть к казённой деревянной ноге, как не силился приноровиться и научиться скрывать свою заполученную хромоту.

…Их сапёрный батальон тогда переправу наводил. И снова налетели вражеские бомбардировщики. Многих тогда покосило. Ну а ему осколок в ногу угодил. От болевого шока Егор потерял сознание, и со стропил моста бултыхнулся в воду. И непременно погибнул бы, но его спасла одна сестричка из медсанбата. Такая же молоденькая, как её сверстницы, которые выносили сейчас из вагонов беспомощных раненых. На своих худеньких плечиках она вытащила его на берег, и перебинтовав рану, не раздумывая снова полезла в реку за другими.

Убило её тогда. «Мессер» из пулемёта расстрелял. Никогда он не забудет этого. И всегда будет помнить её.

От тяжёлых раздумий его отвлёк взволнованный детский голосок, криком прозвучавший позади.

– Дяденька, возьмите меня!.. Мне до армии ещё немного подрасти надобно.

Из-за возрастных подростков протиснулся взъерошенный мальчонка, лет одиннадцати-двенадцати. За руку он, торопясь, почти волоком тащил малолетнюю девочку, едва поспешающую за его решительным порывом.

Запыхавшись, он догнал понурого инвалида. И с мольбой в глазах выдохнул, оправдываясь:

– …Пожалуйста. Я за ней бегал, поэтому припозднился, – кивнул он на девчушку.

Егор оглядел его щуплую фигурку, и со всей строгостью приструнил:

– Да куда тебе, малому, топором махать, тебе учиться надо.

– У меня дедуля Краснодеревщик знатный, успел научить меня многому ремеслу. Я ему на каникулах завсегда помогал. И батя у меня Лётчик, с фашистами воюет! – зачастил паренёк, приводя неопровержимые доводы и похваляясь, – Я математику за два года вперёд всю вызубрил, мамка у нас училкой в школе работала…

Ажиотажный огонёк в его глазах вдруг потух. Он побледнел. И потупил взор, пряча заблестевшие глаза.

Наступила тягостная пауза. Маленькая спутница насупилась. Она перестала мусолить ржаной сухарик, подаренный раненым солдатом, который не вынимала изо рта, время от времени вдыхая курносым носиком его вкусный, очень вкусный хлебный аромат.

Она тяжело вздохнула, и с непостижимой грустью, печально произнесла:

– Мамочкина уснула и не проснулась, – с наивным укором сообщила она.

Слово «умерла» настолько часто звучало в их многострадальной жизни, что она устала употреблять его вслух. Она даже заплакала как-то по-особому. Слёзы давно были выплаканы. Она лишь шмыгала носом, рыдая всухую. И подёргивала в такт всхлипываний худенькими плечиками.

– Она нам свой паёк весь скармливала, а сама ничего не кушала, – утробным голосом выдавил из себя паренёк. Его вдруг затрясло мелкой дрожью, и откуда-то из глубины души вырвался душераздирающий стон.

Он рыдал совсем по-взрослому, по-мужски. На серьёзном каменном лице не было даже намёка на детскую плаксивую гримасу. Лишь слёзы струились по его щекам нескончаемым потоком, выдавая напоказ безудержную боль. Его глаза пылали ненавистью, глядя куда-то в пустоту на запад. И отрешённо он непроизвольно декламировал:

– Я бы уже давно на фронт сбежал. Но мама мне всегда говорила «Ежели что со мной случится, Иосиф, Аннушку пожалуйста не бросай». А «тётки-надзирательницы» мне проговорились, что нас по разным детдомам развезут, потому что мы «разнополые». Мне бы только Нюрку немного подрастить и пристроить в нормальную семью. И самому мыжцу нарастить, чтобы хватило силёнки хоть на одну фашистскую гадину. А ещё лучше самолёт построить, чтобы пачками, пачками их изничтожать... Как Батя!

– Дядечка, возьмите нас пожалуйста к себе. Тётеньки проводницы нас жалеют, но ничего поделать не могут. А нам никак нельзя разлучаться, ведь мы же братик с сестричкой. Мы вместе много не едим! А я даже крысок умею готовить. Мышек жальчее, они такие хорошенькие, глазки бусинками!.. Да и навару с них маловато. Я и полы умею мыть. А Ёська самолёты будет строить. Он правда не врёт. Как себя помню, с детства топорами с обоих рук умеет махаться и жонглировать, – вторила брату сестрица Анюта.

Егор слушал, обняв и прижав их головёнки к себе. Слёзы непроизвольно появились и в его глазах. Он еле сдерживал свои эмоции от общих тягостных воспоминаний. Но негоже чтобы видели мальцы его слабость, надо было успокоить их немного своим молчаливым согласием.

Они простояли так обнявшись немало времени, пока лица обоих мужчин мало-помалу ни обветрило холодное русское солнце.

– Вот что, ребятки... Зовут меня дядя Егор. Живу я один, так уж распорядилась судьба. Если тётеньки-проводницы вас жалеют, то думаю они не будут против, чтобы мы жили вместе. Я работаю на заводе бригадиром плотников. Попробую устроить Иосифа к себе, если он такой талантливый. Ну а если с топорами управляться будет тяжело, то куда-полегче может быть пристроим. Будет паёк за трудодни получать. Два пайка на троих нам думаю хватит, как-нибудь проживём. Айда оформляться у ваших «надзирательниц».

Грузовиком управляла соседка Егора по заводскому бараку, солдатская вдова Пелагея.

Тяжело нагруженная полуторка поехала по наезженной колее, обгоняя конные подводы с ранеными. Растянувшаяся вереница телег и саней останавливалась у госпиталя, возле живописной берёзовой рощи. В этом леске хоронили невыживших, скончавшихся от ран, солдат Великой Отечественной. И у небольшой церквушки, рядом с братской могилой, отпевали усопших воинов.

– А Вы воевали, дядя Егор? – спросил Иосиф, исподлобья глядя на похоронную процессию.

– Довелось, совсем немного. В самом начале войны меня ранило. Вот в этом госпитале меня выходили, но ногу оттяпали, чтобы гангрена полностью меня не истребила, – рассказал Егор. И под монотонный гул мотора тихонько поинтересовался у прильнувшего паренька: - Отец-то на каком фронте?

– Не знаю, – пожал плечами Иосиф. Он тяжело вздохнул, и объяснил поподробней: - Сразу после окружения, в Ленинграде, в наш дом зажигалка попала, и мы в другой перебрались. А письма перестали доходить.

– Ничего, найдётесь. Война много неразберихи привносит, – подбодрил приёмного сынка Егор.

…Наспех сколоченные сдвоенные бараки располагались на территории завода, недалеко от возводимых цехов.

Егор сходу растопил убогую буржуйку, чтобы новосёлам жилось повеселее на новом месте. И засобирался на производство, оставляя малолетних постояльцев на сердобольную соседку Пелагею, освободившуюся от ограниченной восьмичасовой шофёрской смены.

Но Ёська увязался за своим Бригадиром, чтобы сразу приступить к полезному труду.

Бригада седовласых плотников скептически оглядела малолетнего работягу. И под иронические насмешки снисходительно подобрала ему сточенный топорик, полегче.

Егор и сам сомневался, что мальчугану, несмотря на всю его правдивую похвальбу, хватит сил и умения грамотно обработать крыло. Тем не менее, он дал ему испытательное задание. И со всей серьёзностью пригрозил, что от его выполнения без излишнего брака – зависит дальнейшая Ёськина рабочая судьба.

Оставив Ёську на попечение пожилых наставников, Егор поспешил в отдел кадров – хлопотать о новом зачислении. И чем скорее, тем лучше - надо было оформить небогатый рабочий паёк, и подобрать на складе кое-какую соразмерную тёплую одежонку; ведь зима была не за горами, а кушать надо было уже сейчас.

В бригаду Егор вернулся уже в сумерках. Ёськи не было видно из-за широких спин взрослого люда. Они уже не ёрничали и не посмеивались, а молча наблюдали за монотонной работой малого удальца. Лишь только щепки летели оттуда, где он всё ещё продолжал трудиться, несмотря на давнишнее окончание смены.

Егор удивлённо протиснулся сквозь толпу.

Ёська, весь взмыленный, ни взирая на всеобщий ажиотаж – упорно и отрешённо продолжал трудиться. На кончике его носа собиралась очередная капля пота, чтобы упасть на просоленную тропку вокруг шаблона заготовки крыла. Он автоматически махал топориком, пятясь по периметру утоптанного индивидуального рабочего места.

Несмотря на его усердную спешку, по всему было видно, что брака здесь не будет. Аккуратное крылышко обтёсывалось ровненько, и строго по очерченному шаблону, не зарываясь за его контуры.

Егор, подойдя сзади, перехватил очередной замах малорослого трудяги. И в приказном порядке остудил порыв заработавшегося мальца:

– Хватит уже на сегодня, отдохни. А то с непривычки мыжца заболит. Какой из тебя работник тогда завтра будет.

С такими аргументами Ёська непререкаемо согласился. Не разгибая спины, на полусогнутых ногах он сразу же устало уселся наземь. И оправдательно залепетал:

– Дядя Егор, я одно крыло запорол нечаянно. Потом топорик по-другому заточил, и дело пошло.

– Ничего. Некоторые по две, по три заготовки за смену портят. А из бракованного крылышка мы хвостовик потом сработаем, – утешил его Егор.

Он поочерёдно разжал Ёськины заиндевевшие пальцы, мёртвой хваткой вцепившиеся в топорище. Свободные, скрючившиеся, они всё равно отказывались разгибаться, сохраняя контуры орудия труда. Егор подышал на них, растирая в своих ладонях, и одел покрасневшие ручонки в раздобытые меховые рукавицы.

Смекалистый молоденький работяга, ни сколько не гордясь за свой удавшийся эффективный опыт, успешно влился в трудовой коллектив. Работал он наравне со взрослыми. Но чтобы он почаще отдыхал от тяжёлого изнурительного труда, его частенько посылали в сборочный цех, для исправления чужих огрехов и доводки деревянных комплектов, в окончательном варианте, прямо на шасси. Он охотно соглашался, и нисколько ни чурался любой работы на сборке. Он шнырял среди собираемых конструкций со своим подаренным инструментальным ящичком, с миллиметровой точностью доводя ювелирную работу до ума. Да и нравилось ему находиться рядом с самолётами. Кто знает, быть может, на одном из них будет воевать - его самый родной и любимый Лётчик, его Батяня.

После трудовой смены грамотный Ёська, наряду с другими своими заводскими сверстниками, посещал вечернюю школу, специально устроенную для работающих детей.

Сестрица Нюрка ещё не доросла до учёбы.

Дома она готовила своим домочадцам горячую похлёбку, когда была крупа или картоха. Или просто чай. Или кипяток, когда не было ни того, ни другого. И встречала их, припозднившихся с работы, как заправская домовитая хозяйка.

Ёська работал за троих. Заводское начальство перевело смышлёного паренька на окончательную, чистовую сборку фюзеляжей самолётов. В только что отстроенный новый сборочный цех, возле заводского аэродрома. Здесь было и потеплее, и труд считался наиболее привилегированным, и за наибольший паёк. Сноровки в работе ему было ни занимать, а учился он легко.

С некоторых пор он самостоятельно собирал самолёт – свой, индивидуальный. Старшие рабочие охотно помогали ему советом и делом, глядя на его добросовестный и внеурочный труд.

Он уже знал основы полёта, взлёта и посадки, правда, только на словах. Лётчики научили. И Ёська даже уже несколько раз – выгонял новёхонькие ястребки из цеха на взлётное поле.

…Звенящую тишину морозного неба нарушил нарастающий гул. С востока, в свете восходящего солнца, появилось звено незнакомых самолётов. Это были иностранные машины, поставленные по «ленд-лизу», пилотируемые советскими лётчиками на фронт. Поочерёдно они заходили на посадку к заводскому аэродрому.

Один из них еле дотянул до расчищенной площадки. И, надломив шасси, зарюхался кабиной в сугроб, в сторону неработающего двигателя.

Чертыхаясь, из кабины выбрался командир эскадрильи. И, отряхнув с себя заиндевевший иней, спрыгнул с обледеневших крыльев навстречу спешащим заводским специалистам.

– Два самолёта потеряли в Якутии, там под минус пятьдесят. Рухнули прямо в тайгу, не выдержали сибирских морозов. У моего тоже один движок заклинило, еле дотянул, – угрюмо посетовал он.

– Ничего, подремонтируем. Послезавтра будет как новый, даже лучше, – обнадёжил его главный инженер завода.

– А сегодня нельзя? – нахмурившись, строгим спросом озадачил всех летун, растирая снегом обмороженные щёки.

Инженер подумал, ещё раз оценивая всю разрушительность повреждений. И развёл руками, оправдываясь.

– Никак не успеем. Шасси быстро восстановим, крылья спиртом ото льда отмоем. А вот мотор надо подольше ремонтировать.

– Из графика выбьемся, а на фронте каждый час дорогого стоит. Мы и так, только на дозаправку садимся. Край дела, на закате надо взлетать, - объяснил понятную ситуацию пилот.

– Есть один вариант, – смекнул начальник сборочного цеха, - У нас один малец внеплановый самолёт собрал своими руками. Аккуратный паренёк, у него каждый винтик по три раза проверен.

– С ассортиментом как-нибудь разберёмся, лишь бы единица была, – согласно кивнул лётчик, и потирая озябшие руки, он удовлетворённо добавил, - Это ещё лучше. Наш теплее, и сердцу роднее как-то. Тем более, что детскими ручонками собран, – с глубокой непонятной грустью заключил военный человек, опуская покрасневшие от долгого напряжения глаза. Он, зрелый мужик, тоже был отцом своих детей. И где они, и что с ними одному Богу было известно.

Мастер сборки крикнул по направлению широких ворот сборочного:

– Кликните там Ёську! Пусть выводит свой самолёт, для испытаний.

Внутри здания эхом по цепочке разнеслось:

– Ёська, выгоняй свой «Ястребок», добро дали!

«Неужели мечта сбывается?» – думал Иосиф, включая замок зажигания, – «А кто, как не он, отомстит за Мать, за голод, за потерянное детство. И за разграбленную Родину, чтобы всегда светило над ней Холодное Русское Солнце! Нюрке он всё объяснил, она понятливая и его поступок она одобрила. Пообещала, что будет слушаться приёмных родителей – Дядю Егора и Тётушку Пелагею. И будет ждать его с войны. С Боевыми орденами и с Победою! Его, и Родного Отца тоже…».

Лицо лётчика ещё издали показалось до боли родным. Он шёл навстречу самолёту таким знакомым широким шагом.

Ёська заглушил двигатель и откинул фонарь кабины, чтобы получше разглядеть – не обманывается ли он. И не в силах сдержать эмоции, он заплакал. На этот раз от счастья. И выдохнул:

– …Батя!

Памятники Великой Отечественной войны – это, наверное, та самая нить, которая связывает прошлое, настоящее и будущее. Это те места, к которым можно прийти с родными, с детьми, с друзьями и рассказать им о трагедии прошлого, какой подвиг совершили наши деды-прадеды. И именно они не дают забывать историю страны и нынешнему поколению. Об этом размышлял пожилой фронтовик Семён Усачёв, неспешно и задумчиво проходящий по городу – герою Таганрогу, где он терял боевых товарищей и в мужестве которых черпал силу духа идти дальше вперёд – к Победе. И, скорбно возлагая гвоздики на братском захоронении на старом кладбище и у памятной плиты в парке им. Горького, он снова и снова отдавал дань памяти тем, кто отважно встал перед вооружённым агрессором.

…Начинал свой фронтовой путь Семён Усачёв в феврале 1943г. в составе 30-го кавалерийского полка 4-го Кубанского кавалерийского корпуса заряжающим 76- миллиметрового орудия. А уже в первых числах сентября их полк был заброшен на глубоко оккупированную территорию – шла подготовка к освобождению Таганрога и, чтобы дезориентировать и ослабить противника, отвлечь его силы на главном направлении, было решено провести диверсионную операцию.

Полк шёл на верную гибель. Все это понимали. Двигались трое суток только по ночам, а днём пережидали в лесополосах. А на рассвете четвёртого дня начался ад кромешный. … Кинжальный огонь фашисткой пехоты, бесконечные разрывы снарядов, бомбёжка с самолётов.. Выдержать это невозможно, а словами не опишешь…Но они продержались более двух суток. А когда к месту боя прибыли советские части, то они застали в живых из полка только 7 человек… И было Семёну в то время неполных 18 лет. Позднее он стал связистом, участвовал в освобождении Запорожья, Джанкоя, Севастополя, в битве за Сапун- гору, героически сражался в Белоруссии, в Восточной Пруссии, во взятии Кёнигсберга.

«Но Берлин я не брал. Мне чужой славы не надо». В историю Великой Отечественной войны связист Семен Усачев вошел практически случайно. Это имя мало что кому говорило. Но так распорядилась судьба, что именно ему довелось осветить эпоху, стать одним из самых узнаваемых символов Великой Победы.

…В ходе Берлинской операции 2-й Белорусский фронт решал вспомогательные задачи. Когда бои завершились, часть, в которой воевал Семён, находилась в 50 километрах от Берлина. Но дойти именно до здания Рейхстага – знакового места Третьего Рейха – было сокровенным желанием сотен тысяч советских солдат. И тут командир дивизиона, в котором служил Усачев, майор Крестинин стукнул кулаком по столу – «Пройти всю войну и не побывать во вражьем логове?!!

В «студебеккер» помимо офицеров загрузились лучшие солдаты части, и в это число вошел и связист Семен Усачёв. К этому времени он был дважды награждён медалями « За отвагу» за бои под Таганрогом, в Крыму, Белоруссии, Польше, Восточной Пруссии, за Кенигсберг. Ему выразил благодарность в полевой телеграмме за взятие ряда городов Западной Померании и Главнокомандующий И.В. Сталин. На Одере ему лично жал руку командующий 2-м Белорусским фронтом маршал Константин Рокоссовский. А вот что при этом говорил полководец, связист не раслышал – сказались последствия очередной контузии.

Они ехали счастливые, распевали песни, пили спирт – дошли, выжили, война окончена! Но в самом Берлине настроение изменилось. Все подступы к Рейхстагу были устелены трупами, которые еще не успели убрать. Само почерневшее от пожара здание продолжало дымиться. К тому времени, когда Семен Усачев и его однополчане добрались до Рейхстага, стены уже были сильно исписаны, и найти свободное место оказалось не так-то просто, особенно бойцу невысокого роста. Семен попросил шофера подогнать грузовик поближе, встал на край борта и, вытянувшись настолько, насколько мог, стал писать первое, что пришло на ум: «9.5.45. Усачев». Лаконичность надписи объяснялась тем, что долго стоять в такой позе, да еще с тяжелым автоматом за спиной было невозможно. Краем глаза Семен успел только заметить какого-то лейтенанта, делавшего фотоснимки. Однако, об этом он вскоре просто забыл.

После демобилизации младший сержант приехал в Славянск, чтобы навестить сестру, которая жила на Донбассе. Там он неожиданно влюбился в местную девушку и остался жить. Семен Иванович трудился на стройках, электриком в управлении «Славхимпромстрой», возвёл уютный дом, вырастил не только дерево, но целый сад. В семье фронтовика родились две дочери, которые выросли, вышли замуж, подарили отцу с матерью замечательных внуков.

А слава пришла к нему неожиданно, в год 40-летия Победы. Для открытки к юбилею, которую предстояло выпустить большим тиражом – 1,5 миллионов экземпляров, требовалась, что называется, «незамыленная» фотография, которая могла бы стать достойным символом Победы. Именно «эта самая» и была сделана в своё время лейтенантом Анатолием Морозовым, снявшим на фото красноармейца C. Усачева у Рейхстага. Этот снимок стал одной из самых ярких страниц Великой Отечественной войны, памятником людям, рисковавшим жизнью ради Победы. Анатолий Павлович Морозов и сам является человеком-легендой. Первые снимки он сделал в 1927 году, ещё будучи учащимся техникума, в качестве ассистента фотокорреспондента газеты «Правда» Алексея Самсонова. А дальше он работал в «Пионерской правде», в «Комсомолке», в 1937 году стал сотрудником газеты «Красный воин» Московского военного округа. В этом качестве в 1941 году Морозов и ушел на войну. В качестве корреспондента издания «Фронтовая иллюстрация» работал на пяти фронтах, дошел до Берлина, одним из первых снимал Егорова и Кантарию на крыше Рейхстага, присутствовал на подписании Акта о безоговорочной капитуляции и на Нюрнбергском процессе.

Когда растиражированный на открытках снимок Анатолия Морозова разошелся по стране, Семену Усачеву позвонили из местной газеты с вопросом: «А не вы ли это на фото? И фамилия совпадает». Семён Иванович и не подозревал, что спустя всего лишь несколько часов его жизнь изменится до неузнаваемости, а его творческая деятельность значительно расширится. Дом ветерана облюбовали журналисты, с ним стали регулярно встречаться жители города, его не раз приглашали в Москву на Парад Победы. В 1985 году на встрече в Москве он с однополчанами решил создать альбом бригады, для которого со всех концов СССР собрали фотографии и документы. Было изготовлено всего 7 экземпляров, и один из них достался Семёну Усачёву – для Донбасса.

Многие подмечали, что находясь рядом с ним словно попадаешь в зону действия мощного энергетического поля. Он многому учил: быть дерзким, как мальчишка, чувствовать себя вечно молодым, решительным, ни на что не жаловаться, правдивым и объективным. И это заставляло каждого предельно концентрироваться, настраиваться на живой откровенный разговор.

Но в последние годы мир кардинально изменился. В виде развалин Рейхстаг с автографами советских солдат простоял до начала 70-х годов. Потом потихоньку начался его ремонт. Уже после воссоединения Западной и Восточной Германии в отреставрированных помещениях разместился бундестаг. В современном здании со стеклянным куполом сохранены залы с надписями советских солдат, со следами от пуль и снарядов. Конечно, на стенах оставили не все надписи, ругательства убрали. Но 159 автографов было всё – таки оставлено и стали неотъемлемой частью экспозиции. В 2002 году бундестаг рассматривал вопрос о том, чтобы убрать их вовсе. Но это предложение было отклонено. И у Украины теперь другие герои. А в 2014 году украинская армия, штурмовавшая Славянск и бившая артиллерией по жилым кварталам, прислала герою «подарок» – осколки снаряда, влетевшие в дом, застряли в стене как раз над кроватью фронтовика.

Поэтому журналистов, приезжавших к Семену Ивановичу, родные настоятельно просили не поднимать тему нынешней войны – для него это слишком тяжело и больно. Почти потерявший зрение ветеран жил от мая до мая, мечтая неоднократно встретить День Победы. В 2019 году этот праздник Семен Усачев ещё успел отметить. В городе, где он прожил больше 70 лет, проводить его в последний путь пришли только около тридцати человек. Душевную речь сказал батюшка. И всего лишь три венка было возложено на могилу – от детей, от бывшего мэра г. Славянска Н. Штепы и от одного из районов. Нынешний мэр города, контролируемого украинскими войсками, заехал только на минуту, чтобы выразить дежурные соболезнования родным.

…Но в экспозиции трёхмерной панорамы «Битва за Берлин» в Музее Победы на Поклонной горе в Москве молодой солдатик все также продолжает старательно выводить на стене: «9.5.45. Усачев». Он из когорты тех, кто мужественно прошёл славный боевой путь и благодаря кому мы живем сегодня. Только люди подобной закваски и смогли выстоять в той страшной войне и победить сильного и коварного врага.

Воспоминания о событиях прошлых лет каждому из нас приходят по-разному. Ко мне они являются во снах. Всю свою долгую жизнь я часто вижу во сне одну и ту же быль.

1.

Немцы рвались в Сталино, а жители города, в основном старики, женщины, дети, по просёлочным дорогам уходили из города. Вот и мы с мамой в толпе шагали по обочине дороги в деревню Запорожской области, там ещё немцев не было. Вернее, я не шла, а ехала на маминых плечах. Впереди приметила женщину с младенцем на руках, ещё трое детей тянулись за ней. Мальчик и девочка лет десяти и восьми, а вот третья девочка, такая как я, трех-четырёх лет.

Малышка всё время отставала и еле плелась за семьёй. Девочка была босая, ножки опухшие и местами в крови. Мне было так жаль её, что я даже перестала толочься на маминых плечах и ныть, будто мне неудобно сидеть. Я неотрывно следила за девочкой, боясь, что она вот-вот упадёт. Малышка то спотыкаясь, то останавливаясь на мгновенье, все же старалась догнать своих. А на пыльной дороге оставались следы её маленьких ног. Иногда отпечатки окрашивала кровь, и при виде её моё маленькое сердечко замирало, и становилось нечем дышать. Так продолжалось несколько дней, а потом женщина с детьми отстала. Многие не выдерживали тяжёлого пути и оставались сидеть брошенных у кем-то сундуков и телег.

Мама тоже еле шла, но упрямо старалась держаться двух пожилых женщин. Мимо нас по дороге проносились машины с военными, и тогда плотное облако пыли окутывало нас. Иногда мне казалось, что этот путь никогда не закончится и мама, не выдержав, тоже присядет у какого-нибудь сундука. Несколько раз идущие рядом женщины то ли в шутку, то ли серьёзно, говорили маме: «Да что ты её несёшь, брось, иначе сама не дойдёшь!» Я в ужасе обхватывала маму за шею и кричала: «Мамочка, не бросай меня!»

Но, как говорил Соломон: «Всё проходит, пройдёт и это». И однажды, правда, наш марш подошёл к концу. На закате дня мама поднялась на косогор и моим заплаканным глазам представилась удивительная картина. На фоне зелёных садов белели аккуратненькие хаты, кое-где вился лёгкий дымок из печных труб. Трудно представить, что случилось со мной. Не помню, как скатилась с маминых плеч и откуда только взялись силы. Я помчалась к селу, хотя помчалась – это громко сказано, я поплелась, как кавалерист после многодневной скачки. Навстречу выбежали две старшие сестры. Мама, из последних сил приближалась к нам.

Через два дня село заняли немцы, потом, через месяц их сменили румыны. Нашему селу повезло, в нём стояла просто воинская часть, а вот в соседнем селе Берестовое расположились каратели. Они, уходя, облили дома бензином и сожгли всё и всех. И, если идти от нашего села Белоцерковки Куйбышевского района до Берестовой, то на всех десяти километрах дороги каждый метр виднелись насыпанные холмики – могилы погибших бойцов. На этом отрезке от села до села шли ожесточённые бои. Там, в полном смысле этого слова, каждый метр земли пропитан кровью наших солдат.

Будучи уже взрослой, в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, мы прошли этот путь от села Белоцерковка с мамой пешком до Берестового. Село отстроилось заново, родственников и знакомых почти не осталось, там поселились люди из других областей Украины. Дорога между двумя сёлами на всю жизнь осталась в сердце печальным воспоминанием. Воображение рисовало судьбы молодых людей, навеки оставшихся лежать под этими холмиками.

Потом, когда район немного окреп после Великой Отечественной Войны, по всей дороге поставили скромные памятники, некоторые даже отметили колышками с данными о погибшем красноармейце, многие оставались безымянными.

Иногда мне снятся босые ножки идущей впереди нас с мамой маленькой попутчицы по несчастью, и тогда я просыпаюсь в слезах. Говорят, что время лечит. Не знаю… Наверное, кого как. А я с каждым годом чувствую всё острее и острее боль той непоправимой человеческой трагедии. Наверное, в молодости это воспринимается легче, есть надежда, что впредь эту беду можно предотвратить. А в зрелом возрасте понимаешь неизбежность войны, как исполнение чьей-то злой воли, перед которой обычный человек бессилен.

2.

Проснулась, открыла глаза и мгновенно зажмурилась. Солнце настойчиво светило в окно. За стеклом золотые лучи обнимали берёзу. После холодных зимних дней весна подарила праздник пробуждения. Буквально за несколько часов всё вокруг изменилось, даже вороны засуетились, радуясь приходу тепла. Меня внезапно охватило волнение. Показалось, что весна и мне припасла необычный подарок.

Память подсказывает, особенное счастье, если жизнь не поскупилась на встречу с человеком, который знает, что такое счастье. Счастье… Мы часто слышим это слово, все люди хотят быть счастливыми, но что такое счастье? Какое оно? И почему оно не к каждому из нас приходит? Я очень часто об этом думала, но не находила ответа.

Однажды мама отвезла меня на всё лето к своей сестре. Она жила на хуторе. После долгой дороги я испытала блаженство, оказавшись в прохладной чистой горнице, в которой стоял удивительный аромат трав. Когда тётя пригласила нас в вишнёвый сад, моему восторгу не было предела. Сочные вишни сами прыгали рот, а руки тянулись к ветвям снова и снова. Маме стало неловко за меня. А тётя Мария по-доброму улыбнулась и позволила мне залезть на вишню. Почему я это запомнила? Раньше я никогда этого не делала. Мама, отдохнула и уехала. А меня ожидало знакомство с непривычным укладом сельской жизни.

Дядя Коля, тётин муж, стал приучать меня проводить время с пользой. Я охотно помогала. Дядя брал меня с собой, когда осматривал семьи пчёл, занимался откачкой мёда. Укусов пчёл я не боялась. Многое из того, чему я научилась в то лето, пригодилось мне во взрослой жизни.

Когда дядя уходил на работу, я не знала, чем заняться. Тётя хлопотала по хозяйству, меня старалась не привлекать, жалела. «У ребёнка каникулы, не следует обременять племянницу работой». И тогда я отправлялась в сад, забиралась высоко на вишню и рассматривала хутор.

Рядом с садом была кузня. Дядя рассказывал, что там работает кузнец, я слышала стук, звон, доносившийся из небольшого дома, но никогда не видела самого кузнеца. Однажды я рвала вишни, вдруг через густой вишняк заметила чей-то внимательный взгляд. Я мигом спустилась с дерева, прилично ободрав кожу на коленке и локте, подхватила ведёрко с ягодами и помчалась в хату.

Припомнились ужасные рассказы Таськи, соседской девчонки, о том, какой страшный человек – кузнец у них на хуторе, и лучше не попадаться ему на глаза. Влетев в хату, я подбежала к тёте Марии и затараторила о том, как страшный-престрашный кузнец хотел напасть на меня, чтобы утопить в кринице. Тётя внимательно выслушала меня, сдвинув брови домиком, и строго сказала, чтобы я не повторяла Таськины глупости. И откуда только тётя проведала о подружкиных байках?

Тётя Мария объяснила, кузнец добрый, но несчастный человек. Он был подростком, когда фашисты сожгли его семью. А самого мальчика жестоко пытали, вырвали язык. С тех пор он и не может говорить. Прошло время, война закончилась, паренёк оправился от ран и горя, продолжил дело деда и отца, стал кузнецом. Чем может помогает хуторянам. Живёт прямо в кузнице, ничего нет удивительного, что работая у очага с огнём, пачкается в сажу. Теперь, когда мне открылась правда, я больше не испытывала страха к молчаливому человеку, но и к кузне не подходила.

Через несколько дней дядя Коля сказал, что пора полить овощные грядки. Они располагались в конце длинного пшеничного поля. На рассвете я пошла к кринице, она была недалеко от огорода, и там же начинался участок луга, принадлежащий дяде и тёте. По лугу от криницы протекала то ли крошечная речушка, то ли широкий, журчащий ручеёк.

Луг пестрел разноцветными цветами. Я засмотрелась, и вдруг почувствовала, что чья-то рука коснулась моего плеча. Резко повернулась и чуть не сбила с ног Немого, так звали кузнеца. Я испугалась, а он, не замечая моего страха, осторожно взял мою ладошку в свою твёрдую большую руку, сделал два шага вдоль ручья, подвёл меня к ярко-голубому цветку. Хуторяне называли его «петрив батиг», а по-научному – цикорий.

Передо мной ожили чудеса! Из чашечки цветка шло яркое сияние, похожее на радугу. Никогда ничего подобного я не видела. Я обернулась и улыбнулась, а кузнец взял мой указательный палец и поднёс к чашечке цветка. Я ощутила воду, от моего прикосновения сверкание радуги прекратилось. Я огорчилась, а Немой, что-то пытался мне сказать, разводя руками, поднимая их вверх и снова опуская. Я ничего не поняла, взяла ведро и начала поливать помидоры. Делала я это неловко.

Немой посмотрел, взял опустевшее ведро, зачерпнул из криницы воду и кружкой стал наполнять лунки растений. У него это получалось красиво, аккуратно, вода уходила под плодоножку, не расплёскиваясь. Когда Олекса, такое имя было у немого, но почему-то кроме тёти Марии никто его по имени не звал, принёс второе ведро воды, он протянул мне кружку и жестом показал, чтобы я поливала. У меня получалось не так ловко, как у Олексы, но теперь намного лучше.

До хаты я не шла, а бежала. Тётя, увидев меня запыхавшуюся, тревожно спросила, что случилось, я радостно сообщила, что Олекса помог мне полить овощи и я его не боялась. Тётя Мария засмеялась и ответила, что он всегда рад помочь каждому человеку. Я рассказала, как Олекса подвёл меня к цветку, и я увидела чудо. Тётя Мария объяснила, он хотел мне показать, как рано утром солнце пьёт росу цветка, дивное преломление солнечных лучей творит настоящее волшебство.

Я была слишком маленькой и не поняла, какая чистая и красивая душа была у Олексы. Враги лишили его Господнего дара, умения говорить, но к счастью, они оставили ему глаза, наверное, не надеясь, что он выживет, а он выжил. И не просто выжил. Олекса научился познавать и любить мир, созданный Господом.

Время от времени он расчищал и криничку, и речушку, давая ей возможность свободно бежать по лугу. Замечал каждую травинку, каждый цветок и был от этого великолепия счастлив, щедро делился своим счастьем с людьми. Вот и со мной он поделился, показав мне, как солнце росу пьёт.

Прошли годы. Тётиного хутора не стало, и я не знаю, как сложилась дальнейшая жизнь Олексы. Но его подарок восьмилетней девочке — кусочек своего счастья, помню всю жизнь. И я передала его доченьке, когда ранним-ранним утром в Петровском заповеднике в Харьковской области, показала необыкновенно красивое свечение росы на молодой ёлочке, с её веток солнце пило росу. Никакое сверкание бриллиантов не может сравниться с этим чудом. Умение любить родную землю, замечать каждый цветок, каждую распускающуюся почку на дереве, делает человека по-настоящему счастливым. И этим счастьем я обязана человеку, у которого после зверских мучений был повод всех и всё возненавидеть. Однако он нашёл в себе силы любить этот мир, щедро делиться этой любовью с другими.

И я знаю, пока живут на Земле такие люди, как Олекса, не смогут фашисты уничтожить свет в душах русичей ни обстрелами, ни злобой. Надо только потерпеть и обязательно снова придёт на Донбасс мир, снова будет по утрам солнце пить росу, даря людям волшебное чудо красоты, встреча с которым и есть величайшее счастье!

3.

Смотрю в окно. На пригорке растёт молодая берёза. Она всегда притягивает мой взгляд. Я помню её слабенькой маленькой веточкой, которую посадил сосед. Светлая берёза, слушая ветер, навевает мысли о далёком прошлом.

 Я очень счастливый человек. Во все времена Господь посылал мне удивительно добрых, светлых людей, которые не исчезали из моей жизни, даже если потом они были далеко от меня.

Человек, озаривший моё детство – учитель географии с пятого по седьмой класс, Корж Александр Григорьевич. Он был танкистом. В последний год войны горел со своим экипажем в боевой машине. Наши бойцы спасли красноармейцев, отправили в госпиталь. Даже после долгих месяцев лечения врачи не смогли вернуть утраченное из-за ожогов зрение Александру Григорьевичу. Боль мучила и обгоревшее в шрамах тело, но сердце и душа остались сильными, полными стремления не просто жить, но приносить пользу.

До войны Александр Григорьевич был студентом пединститута, но получить диплом учителя не успел. После войны доучиться ему помогла девушка, его соседка. Вместе их и направили на работу в среднюю школу №55 города Сталино. Мы сразу же влюбились в новых учителей. Валентина Ивановна преподавала у нас ботанику и зоологию, помогала Александру Григорьевичу на его уроках.

Мне сказочно повезло, Александр Григорьевич разрешил пользоваться их личной библиотекой. Жили учителя при школе, в маленькой квартирке. Забегая вперёд, скажу, потом они поженились и у них родилась дочь, но это потом…

А пока я не просто брала книги и читала взахлёб всё, что попадало в руки. Александр Григорьевич, когда был свободен, подолгу разговаривал со мной, интересовался моим мнением о прочитанном. Это он приучил видеть в книге не только вымысел автора, но главное, он привил мне навык думать, делать самостоятельные выводы, обоснованно отстаивать своё мнение.

Ученики любили Александра Григорьевича. Из 48-ми детей более 30-ти остались без отцов. Нам нравились его рассказы, беседы, обсуждение интересующих тем в свободные классные часы. Но однажды мы совершили крайне неблаговидный поступок, граничащий с подлостью. Валентина Ивановна заболела, и учитель на урок пришёл один. Попросив старосту сделать отметки в журнале, вызвал ученика к доске. Тема урока – Урал. Мальчишка, прихватив учебник, стал бойко читать. Мы все затаились, кто-то сидел тихо, а кто-то начал негромко хихикать. Александр Григорьевич, склонив голову молчал. Ученик закончил чтение, учитель, подняв обожжённое лицо, тихо сказал, жаль, что его любимый класс не только слеп, но и глух. И добавил, что никогда не пошёл бы вместе с нами в бой. Встал и вышел из класса. В комнате повисла гнетущая тишина, а я усвоила урок: иногда молчание равносильно предательству.

Все мы долго потом извинялись, осознав, что причинили боль, прикоснувшись к незаживающей ране в его душе. Выждав время, я принесла очередную книгу и стала выбирать другую. Александр Григорьевич холодно заметил: стоит ли тратить время на чтение книг, если они меня ничему не учат.

Прошло много лет, а я всё помню, как будто это было вчера. Спасибо учителю, он простил меня, ведь я уже не могла без наших бесед, он давал мне то, чего у меня никогда не было – внимание.

У меня была прекрасная мама. Но в силу сложившихся обстоятельств она заботилась только о том, чтобы мы были сыты. Александр Григорьевич стал для меня не просто учителем, а настоящим наставником. После седьмого класса я поступила на работу и перешла в вечернюю школу. Наше общение сначала стало редким, а потом совсем оборвалось, не хватало времени, и к тому же, я взрослела. Но он всегда присутствовал в моей жизни, да я думаю, и в жизни всех, кому посчастливилось быть его учеником. Дочке я часто рассказывала о своём Учителе. Он был негасимым светом в моей душе. Сейчас наша школа №55 носит его имя.

Моё опалённое войной детство было трудным, но удивительные добрые люди озарили его светом своей души на всю мою жизнь.

Повезло нам, ныне живущим – мы из первых уст слышим голоса героев Великой Отечественной, мы можем напрямую пообщаться с ними, расспросить, запомнить, попытаться понять, в чем заключается сила представителей доблестных поколений, отстоявших Отчизну в самой страшной войне, понять, как нам жить следует, чтобы стать достойными наших дедов и отцов…

– Первый бой? Разве такое забудешь… – Иван Федотович ненадолго задумывается. – Первый мой бой был за освобождение Брестской крепости.

1-й Белорусский фронт. Знаменитая, блистательная операция Красной Армии в Великой Отечественной войне – «Багратион», позже вошедшая во все учебники военной науки. В ходе этой операции советские войска отвоевали Белоруссию, Литву, вступили на территорию Польши. Июнь 1944 года. Наступление началось внезапно, наступали по бездорожью, по болотам. С огромным трудом провели танки, пехоту, эскадроны лошадей, чтобы неожиданно для врага перейти в наступление. Высоты хорошо укреплены, к тому же пришлось форсировать реку. Одним броском взять высоту в направлении наступления полка, в который поступил боец Огиенко, нашим войскам не удалось.

– Противник обстреливал наши спешно оборудованные позиции из 120-миллиметрового миномёта. – Иван Федотович словно снова окунулся в те грозовые мгновения. – Под вечер нашу позицию накрыли минами – меня ранило. Очнулся в темноте, сполз в воронку. Как смог, прикрылся травой. Слышу – идут, разговаривают по-немецки…

Как молния, мелькнула мысль: «Добивать идут!..» А у раненого солдата в руках – пусто, винтовку отбросило взрывом куда-то. Осторожно попытался привстать, чтобы метнуться на врага и хоть зубами в горло вцепиться, если всё пришло к концу.

– Ведь и не знал же языка немецкого, а как спинным мозгом понимаю, о чём говорят подошедшие чужие солдаты: «Что там, Макс? Сходи, глянь!» – один, видать, старший, фельдфебель, кричит другому. Ну, думаю, подходи, вражина, за смертью – тебя-то одного я голыми руками придушу! Да, видно, повезло – отвёл чей-то ангел-хранитель – не то мой, не то этого Макса, – не пошёл Макс поближе к моей воронке и своей смерти (да и моей, конечно, тоже) – кричит старшему: нихт, мол, никого живых… Так и не заметили фашисты. А ведь тому Максу до меня всего один шаг оставался! Ночью пришли наши санитары, подобрали. Затем, разумеется, полевой медсанбат. Рану подлечили, дали справку: годен. Догнал свою часть, направили в артиллерию. Начинал службу после ранения заряжающим, потом стал наводчиком.

До призыва семья Огиенко жила в оккупированной Николаевской области. Иван работал на строительстве шоссейной дороги Херсон – Снегиревка, потом на железной дороге того же направления. Этот период жизни, как самый беспросветный, вспоминает неохотно. В марте 44-го, 13 числа, Херсон освободили от оккупации советские войска. Буквально на следующий день Ивана Федотовича, как и отца, призвал на военную службу Херсонский райвоенкомат. Отец с сыном служили в одной армии, но даже не знали об этом – солдат мог знать только номер полевой почты. Видимо, вся 28-я армия, в которой воевали отец и сын Огиенко, состояла из жителей Николаевской области и Херсона.

– Командир батареи у нас был, Маханько фамилия, – из нашей области, – вспоминает Иван Федотович. – Случалось, весь расчёт состоял из односельчан.

Так 20-летним парнем попал Иван Огиенко в пекло войны. Освобождал Белоруссию, Прибалтику, Польшу – в частности, лагерь смерти Майданек, Восточную Пруссию, брал Кенигсберг. Самое страшное, что довелось увидеть – горящие печи Майданека, а в них и подле – штабели обгоревших человеческих костей…

– Нет, в бою страха особого не было – горячка боя, так это называют. Тут уж кто кого! Немцы дрались отчаянно – это же их территория. Но и мы рвались вперёд, к Победе. Наше дело правое! Бои за Кенигсберг были особо ожесточённые – страшный город Кенигсберг. Крепость неприступная – каменные стены толщиной больше метра, снаряд крупнокалиберный не берёт. Но мы взяли и эту цитадель! – при воспоминаниях о славных боях уже очень пожилой ветеран оживляется, глаза его молодо сверкают, и будто расправляются плечи. – Меня за взятие Кенигсберга медалью наградили.

На праздничном пиджаке Ивана Федотовича – целый иконостас наград. 27 орденов и медалей! Самая дорогая награда для ветерана – орден Красной Звезды за участие в штурме Берлина. Школьники, посещая Ивана Федотовича, очень любят пробовать на вес пиджак ветерана – тяжёленький! Кроме орденов и медалей, много благодарственных грамот.

«Участнику боёв за освобождение города Брест красноармейцу товарищу Огиенко Ивану Федотовичу Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от 28 июля 1944 года объявлена Благодарность за отличные боевые действия», – гласит пожелтевший наградной лист. От самого товарища Сталина!

– Да мы не за медали воевали! К тому же приходили приказы на награждение не сразу после боя, а порой через два-три месяца. Но медали, конечно, были дороги, носили их на гимнастёрках и шинелях. Так что, можно сказать, наши медали и ордена тоже ходили в атаку на фрица. Особенно ценилась солдатская «За отвагу» – её давали только за личную храбрость.

Имеется Благодарность товарища Сталина и за участие в боях за освобождение Восточной Пруссии – за овладение городом Хайлигенбайль. Наверняка об этом городе ничего не слышали прежде простые советские пехотинцы и артиллеристы, и выговорить-то мудрёное чужое название враз не сумели бы, а пришлось – и многие, многие сложили здесь головы… Невольно вспоминаются строчки бессмертной солдатской песни: «…А на груди его светилась медаль за город Будапешт»…

– При освобождении Восточной Пруссии вышли на берег моря. Там целое скопище немцев – ждут корабля. Налетели наши штурмовики – 9 самолётов, столько их покрошили! Это, думаем, вам не сорок первый! Превосходство наше было уже и в воздухе! Да мы не злопамятны – всех сдавшихся не тронули, отправили под охраной в тыл. Точно что не сорок первый – немцы и плену рады-радёшеньки, лишь бы в живых остаться!

Берлин штурмовал Иван Огиенко уже командиром орудия. Навек врезались в память солдата упорнейшие уличные бои – каждый шаг вперёд давался высокой ценой, но – «Мы за ценой не постоим!»

– До рейхстага оставалось меньше 200 метров, а нас в машины – и увозят, – вспоминает старый солдат. – Едем всю ночь, наконец остановились. Пехота роет окопы, пулемётчики готовят ячейки, артиллеристы оборудуют огневую позицию. Мы стояли в лесочке сосновом, на нас и вышли немцы, на нашу батарею и пулемётную роту. Мы открыли огонь, тут же поддержали наши танки.

В том бою пыталась прорваться к американцам крупная группировка фашистов – более 120 тысяч. Пьяные гитлеровцы шли нагло, волнами. В том бою было громадное количество потерь у гитлеровцев, пытались пробиться, буквально карабкаясь по горам трупов своих.

– Мы взяли в плен весь немецкий штаб, десятки тысяч пленных. Бензина у немцев уже не было – катили на руках машины штабные, – смеётся ветеран. – На руках принесли в плен своих генералов! Сильная картина!

Потом была Чехословакия. Последний бой боец Огиенко принял в Праге уже после объявления капитуляции фашистской Германии, 12 мая. Добивали гитлеровских недобитков.

– Чехи нас дружелюбно встречали: бросали цветы, кричали «Наздар, руси!» Неделю ещё постояли на Влтаве-реке, затем нас повезли домой. Ночью как что толкнуло в сердце – пересекаем границу Советского Союза, едем по Белоруссии! Родина! Мы дома, ребята! Откуда узнали, как, чем почувствовали Родину – ни тогда, ни сейчас не понимаю. За окном теплушки – сгоревшие деревни одни, только трубы печные чёрные торчат, ни души на полустанках, а всё равно узнаём – Родина! Земля родная! Белорусы были в батарее – плачут, не пряча слёз… Да и не одни белорусы плакали. Что сделала война… Вся практически Белоруссия порушена, – старый солдат Иван Федотович едва сдерживает слёзы. – В городках стали уже встречать эшелон местные жители – сплошь женщины одни, худые, измождённые, детишки – голодные, оборванные, но счастливые! Цветы, стоны, слёзы, пляски и гармошка вперемешку – праздник со слезами на глазах! Пожалуй, тут только и осознали, что мы преодолели, что перенесли… А сейчас враги всех мастей переписывают историю, пытаются отнять у нас нашу Победу. Не выйдет!

В победном мае 45-го демобилизовали старшее поколение воинов. Ивана Огиенко в числе других молодых солдат направили в полковую школу младших командиров – армия нуждалась в пополнении командного состава. Там обучал молодое, уже невоевавшее пополнение в должности командира орудия учебного дивизиона. Демобилизован был в марте 1947 года.

Мирная жизнь была тоже трудной, но грели душу надежды. На Таймыре Иван Федотович живёт с 1978 года. Трудился главным бухгалтером в посёлках Новорыбная и Хантайское Озеро.

Любимым увлечением Ивана Федотовича была рыбалка, о которой вспоминает и сейчас с особенным удовольствием: «Эх, и хорошая штука – рыбалка! Отдыхаешь на рыбалке душою!» Обошёл Иван Федотович едва ли не все таймырские озёра и речки, а бывая на родине, никогда не упускал случая посидеть над Днепром с удочкой.

В 1994 году ветеран войны и труда вышел на заслуженный отдых, проживает в Дудинке. Но без дела ни дня не сидел – принимает самое активное участие в различных городских и районных мероприятиях, постоянно занимается военно-патриотическим воспитанием молодёжи, деятельно сотрудничает с пограничниками, командованием МВД, со школами и колледжем. В школах участвует ветеран во всех буквально фестивалях и акциях, на которые его приглашают. Иван Федотович неоднократно награждён за отличие в военно-патриотическом воспитании молодёжи медалями, имеет нагрудные знаки за активное сотрудничество с МВД и пограничниками.

– Пока мы можем – мы должны передать детям живую память о войне, – убеждён ветеран. – Пусть приходят дети!

И дети приходят. Поговорить, послушать рассказы ветерана о войне, потрогать медали. Приезжают целые делегации из посёлков Потапово, Волочанка, Усть-Авам и других.

– Один мальчик говорит: «А у нас в Волочанке почему-то нет такого дедушки-ветерана!» – смеётся, вспоминая, фронтовик. – А другой ему отвечает: «Ничего, зато Иван Федотович – всехний дедушка!»

Ветеран-фронтовик, последний из живущих на Таймыре...

...Нюку всполошенно вскинулся, откинул меховое одеяло – показалось, что проспал. Было непривычно тепло, как редко бывает тепло по утрам в остывающем за ночь чуме. «Понятно, и не ложились», – смекнул, потягиваясь и хрустнув молодым сильным плечом под любящими взглядами деда и бабули. Дед набивал патроны к старенькому штуцеру, бабушка у огня заканчивала расшивать новенькие бокари. Парка, теплый сокуй и рукавицы лежали аккуратной стопкой рядом.

– Выцелишь фашиста, Нюку, – жми на курок без раздумий, как будто бешеный волк или злой дух перед тобой. Какой же это человек, если пришел угонять наших оленей, жечь чумы и убивать детей?! А я тебе много патронов зарядил, как на медведя, – деланно-строго проворчал дед, отвернувшись к стене чума. – Да не плачь ты, дого, держись, старая, на трудную охоту внук собирается! А нам еще дождаться его надо... Собирайся, солдат, твой любимец Длинноногий и еще четыре сильных быка ждут тебя в упряжке...

Страшное известие о войне докатилось и до отдаленной заснеженной тундры. На защиту своей большой Родины встали и наши земляки. Всего с 1941-го по 1945 год Таймырским военкоматом было призвано 7606 человек пятидесяти национальностей. Погибли, пропали без вести – 1114 человек.

– Я к началу войны в четвертом классе учился, – рассказывает Николай Попов, долганский журналист и писатель, фильм о котором демонстрируется на экране. – Отлично помню, у нас в Волочанке было налажено военное воспитание и обучение. Мы тренировались увлеченно, с азартом сдавали нормы, мечтали получить значок «Ворошиловский стрелок». Всей школой, всем поселком мы провожали уходящих на фронт добровольцев. Добровольцы группами добирались на лодочках и в оленьих упряжках до поселка Кресты, потом до Норильска, оттуда уже на поезде – в Дудинку. И потом уже мобилизованные воины отправлялись на баржах и пароходах в Красноярск, чтобы влиться в ряды защитников Отечества. В апреле 1943 года на VI Таймырской окружной партийной конференции говорилось, что с июня 1941 года по январь 1943 года из Таймырского округа было призвано в действующую армию вполне подготовленных бойцов и командиров – 4636 человек.

В архиве Николая Попова, переданном в музей, оказался список, в котором значилось 68 участников Великой Отечественной войны, из них: 35 долган и эвенков, 3 нганасан и 30 ненцев и энцев. Русские и ненцы, долганы и нганасаны, эвенки и энцы уходили на фронт, чтобы защитить свою страну, свою малую родину. Среди первых уходили воевать с врагом добровольцы.

...Долгим и трудным был путь на Карельский фронт. И здесь, на фронте, занимался молодой оленевод своим привычным, знакомым с детства делом, не выпуская из рук боевую винтовку. Пока не автомат, конечно, о котором рассказывал удивлявшемуся деду: «Как это могут патроны сами прыгать в затвор?!». Не один десяток раненых бойцов спас от смерти рядовой красноармеец-каюр на своей упряжке, вовремя доставляя их в медсанбат. В напряженных боях гибли бойцы-каюры и олени. Особенно страшны были обстрелы вражеской артиллерии, когда невидимый враг с закрытых позиций гвоздил, рассеивая аргиши и расстреливая беззащитных оленей, молча истекающих кровью на белом снегу. Вожак Длинноногий первым научился по команде Нюку залегать в снегу и затаиваться, сдерживая других оленей. Не раз прорывалась его лихая упряжка во главе с неутомимым Длинноногим, красавцем-быком, на позиции наших бойцов, подвозя боеприпасы под шквальным огнем противника. Но Нюку страстно хотел выслеживать врага и выцеливать его, как подобает солдату, с боевой винтовкой в руках, чтобы отомстить за погибших, как учил дедушка, и при каждом удобном случае обращался к комбату, прося направить его в стрелковую роту...

Много таймырцев покрыли себя неувядающей славой на полях сражений.

Ядне Николай Петрович награжден орденами Славы 3-й степени, Красной Звезды, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» и другими.

Попов Григорий Романович награжден орденами Отечественной войны 3-й степени, Красной Звезды, медалями «За отвагу» и «За оборону Ленинграда».

Михайлов Христофор Семенович награжден орденами Отечественной войны первой степени и Трудового Красного Знамени - дважды, медалями «За победу над Германией» и «За доблестный труд».

Поротов Константин Лукьянович награжден орденами Красной Звезды и Славы 3-й степени, медалью «За победу над Германией», грамотами Верховного Главнокомандующего.

Столыпин Ионисим Константинович награжден медалями «За отвагу», «За оборону Сталинграда» и другими.

Надер Иван Николаевич награжден орденом Отечественной войны 2-й степени посмертно...

Много их было – героев-земляков. И о каждом из них помнят на Таймыре благодарные потомки.

Шли письма на фронт с Таймыра. В них рассказывалось бойцам, что и здесь, далеко от фронта, земляки-северяне прилагают все силы, чтобы своим трудом помочь защитникам Родины. Были созданы артели мастериц, которые снабжали фронт теплой одеждой. Успешно действовал рыбный промысел, на котором ушедших на фронт рыбаков-мужчин заменили женщины и подростки. Трудились наряду с коренным населением и спецпоселенцы – немцы, латыши, калмыки. Продолжали действовать и даже увеличили производительность рыбные заводы, спешно создавались новые. Шпроты, консервы рыбные, тушенка из оленины – все это производилось для фронта. Более 470 тысяч песцовых шкур было сдано в фонд обороны охотниками Таймыра.

Оленные батальоны сыграли большую роль в снабжении наших войск и в сражениях Карельского фронта, растянувшегося более чем на тысячу километров. Здесь глубокие снега и сложный рельеф местности не позволяли использовать автомобили и лошадей, поэтому в конце 1941-го года на войну были призваны олени. В начале 1942 года были сформированы оленно-лыжные батальоны, в которых сражались и наши земляки, и наши таймырские олени. Десять воинов 31-й отдельной бригады, наших земляков, вернулись на свою малую родину со знаком высшей солдатской доблести – орденами Славы.

...В июне 1947 года по традиции оленеводы проводили прививочную кампанию от копыточной болезни, а также подсчет оленей. В самый разгар работы они заметили на высокой сопке семь ездовых быков. Вожака - стройного, высокого, выносливого, в короне ветвистых рогов многие тундровики признали сразу. Это был он – Длинноногий. Долганы-оленеводы недоуменно крутили головами. Почти шесть лет назад в самом начале войны с немцами, упряжка во главе с красавцем-быком была отправлена на фронт, в Карелию и Мурманское направление. Как солдаты-фронтовики, на сопке стояли семь оленей и смотрели влажными от счастья глазами на родные места. Они прошагали полторы тысячи километров, миновали десятки населенных пунктов и переправились через множество речек и ручьев, повинуясь многовековому инстинкту, шли и шли к родной тундре. Если бы они могли говорить, то рассказали бы опешившим оленеводам много интересного. Их вернулось всего-навсего семь, а в конце 1941-го на войну отправилось больше семи тысяч оленей...

Перебравшись из Санкт-Петербурга в Никольское, полюбила я гулять по курганам возле дома, похожим издали на спящих драконов. Словно пришли они на берег Тосны, да так и остались. Поросли травой и разноцветием их могучие спины. Если б не торчащие местами, захваченные в плен мхом и сорняками забвения остовы фундамента, никогда бы не поверила, что здесь жили люди. Однажды у развалин такого дома повстречала мужичка, прячущегося под кустом сирени от полуденного солнца. Он сидел на единственной выжившей ступеньке крыльца, вытянув тощие ноги и дымя папиросой, которую не вынимал изо рта. Лицо его сморщилось, будто шагреневая кожа, и покрылось цепким коричневым загаром.

– Здрасьте – забор покрасьте! Откуда здесь такая красота взялась? Точно не местная. Местные акромя меня здесь не любят ходить, – пожилой жилистый мужичок оглядел меня, словно на базаре лошадь выбирал. – А то постой, поговорим, скучно мне. Я тута каждый день бурёнок пасу. А тебя не видал, – коровы, услышав голос хозяина, устроили перекличку. – Я тут всю жизнь живу. Прапрадеда мово еще Петр 1 сюда прислал, его и еще восемь семей мастеровых: плиточников, каменщиков. Когда шведов разогнал с этих мест. Питер начинался отсюда, – старик гордо постучал себя по груди крючковатыми пальцами.

– Я недавно переехала. Изучаю окрестности. Красиво тут у вас. А чего ж местные не ходят?

– А кому охота по костям гулять? То Невский тут шведов гнал, потом Петрушка, потом фрицы лютовали. Сколько ж здесь народу полегло. Сплошная братская могила. Говорят, иногда и голоса слышны, стоны. Даже птицы не поют, прислушайся. А выше поднимешься к дороге, там вообще одни кости с войны. Там и могилка есть, за синей оградкой, неизвестного солдатика. Отец мой, Василий Леонидович, рассказывал, как при нем косточки-то нашла соседка Тимофеевна, - старик махнул рукой в сторону трассы.

– Очень интересно, – я присела рядом.

– Ну. Слушай, коли интересно…

– Тимофеевна, что удумала? На хрена парник ломаешь? Ты дуги-то не выбрось, я назад пойду, заберу, в хозяйстве всё пригодится, – сосед Дарьи Тимофеевны, мелкий, скрюченный, словно бесхребетный, Семён Липатович, давно глаз положил на её большой ухоженный участок. Две сотки, которые она «прихватизировала», по его особому мнению, лет пятнадцать как не дают ему покоя. «Хоть батя и выделил по широте душевной многодетной вдове ненужный кусок, документально-то не оформил». И нёс Липатыч личную вахту, строго отслеживая любые перемены на соседских грядках. Даже вороны облетали покосившийся, обколоченный досками дом местного скупердяя стороной.

– Дочки сообщили: не поедут ко мне – мыться негде. Вот решилась. Парник сниму, местных работяг попрошу, за весну успеют, говорят, баньку поставить. Главное, фундамент, вот здесь, – Дарья поправила проеденный молью вязаный колпак неопределённого цвета и, довольная задумкой, указала на парившую землю, которая радовалась освобождению от полиэтилена. – Перекопаю, тут валунов полно. Их на фундамент и пущу.

– Ну, давай, давай, посмотрю я, какую ты баню поставишь, – хмыкнул в отвисшую нижнюю губу старый стручок, так что она задрожала, словно студень. Мимо любопытного Липатыча прошуршал калошами дед Пихто:

– Хто тут? Чё за партсобрание, ядрёна вошь, ни проехать - ни пройтить! – дед походил на древний артефакт, пролежавший в торфяниках, поэтому хорошо сохранившийся. Латаная куртейка свисала с его тощих плеч. Отчего издали, когда останавливался передохнуть, опираясь на палку, напоминал пугало.

– Ты там сильно-то не шуруди, Дашка! Тамочи ещё с войны неразорвавшиеся снаряды могут быть. Бои-то ж страшные в Красном Бору шли. Немчура бегит, всё жжёт или минирует. Топтали ж мы, етицкая сила, их тут. К городу Ленина рвались, – Пихто услышал обрывок Дарьиной фразы, тяжело вздохнув, поделился воспоминаем. Почесал куцые, прогорклые от дешёвых папирос волосёнки на бороде и поковылял дальше. На рынок в вещмешке потащил на продажу молодые кустики.

– Пихто, не переживай, здесь уж всё копано-перекопано, с войны шестьдесят лет как, – Тимофеевна махнула рукой.

– Хто? – отозвался старик, подставив руку к уху.

– Иди ты, тетерев глухой, – окрысился Липатыч.

– И ты бывай здоров, Семён, дел и без тебя хватает, – Дарья нагнулась, кряхтя, и принялась выдёргивать пожухлые сорняки.

Времени до лета всего полтора месяца осталось, а надо под фундамент для баньки ещё яму вырыть. Рабочие только по выходным могли работать, Дарья Тимофеевна спешила. Очень уже хотела с внуками лето провести. «А то всё по морям да заграницам, у бабки, видите ли, не «олклюзив», – бурчала по-доброму женщина, лопатой выворачивая из оттаявшей земли замшелые валуны. Каменные ошмётки твердыни словно блуждали под землёй: только с трудом выкорчуешь один – другой красуется на том же месте. Вросли гранитными корнями, не хотели расставаться с нажитым местом. Дарья поднатужилась, схватила упрямый валун двумя руками за бок, упёршись ногами в яму, чуть сдвинула его. Исполин подмигивал искрами слюды и кварца на солнце. Синие прожилки на каменном теле будто вены. Казалось, что по ним вот-вот побежит кровь, и многотонный гигант восстанет из подземного царства. Женщина присела на край выщербленной земли отдышаться. Из–под камня показался длинный мохнатый корень. Дарья скинула потную куртку, похотливо липшую к спине. Засучив рукава растянутого свитера, дёрнула корень изо всех сил. Камень сдвинулся. Упёртый склизкий корешок потянул за собой обнаженные ломти ещё мёрзлой земли. Солнечный луч со снайперским прицелом мгновенно подсветил железяку среди чёрных комьев. Удивлённая находкой женщина аккуратно потянула за торчащий край, покусанный бурой ржавчиной. Металлический огрызок напомнил ей крышку от школьного пенала, только посреди алюминиевой, едва уцелевшей пластины зияли две дыры с острыми зазубринами. Когда она догадалась, что это часть портсигара, рука дёрнулась. Дарья застыла над ямой, боясь вздохнуть и даже подумать о последствиях. «Может быть, под камнем и вторая часть покоится?» Придя в себя, женщина начала рыть землю руками, словно дикое животное, которое яростно роет нору, чтоб укрыть в ней своих детёнышей. Рукой наткнулась на что-то твёрдое. Потащила чуть на себя – сломанная кость с обрывками истлевшей ткани. Дарья не испугалась. Она вернула останки на место последнего приюта и тихо заплакала:

– Как же так, защитничек мой, значит, я уже пятнадцать лет не одна закаты-то провожаю. Поди ж, тебя искали родные, горе-то какое! А ты меня охранял! – она обхватила голову чёрными от земли-матушки руками, стоя на коленях, зарыдала. Беззвучно. Затем, раскачиваясь как маятник, подняла огрызок портсигара и прижала к груди.

– Дашка, ты не забыла про дуги? Чё сидишь на земле, ополоумела или клад нашла? Там земля и моя, если что, не забыла? Клады все пополам, слыхала? –Липатыч, будто почуял своим «Варвариным» длинным носом нечто секретное, крадучись, прошмыгнул в калитку к соседке.

Та повернулась на скрип несмазанных петель, утёрла рукавом свитера красные от слёз глаза и металлическим голосом пригвоздила ноги соседа к земле:

– Кладбище тоже делить будем? – сосед тут же оценил обстановку, юркнул хищным взглядом на раскуроченную землю. Затем развернулся с неожиданной прытью и рванул на почту для дежурного звонка племяннику – местному участковому.

Уже вечерело. Уставшее солнце в апреле рано ложится спать. Дед Пихто тащился по тропинке вдоль домов с мешком нераспроданных кустов малины. Угловатая тень волочилась слева от старика. Он припадал на одну ногу, отчего калоши чавкали, угрожая хозяину сбежать прочь.

– Хто? Хто случилось, Дашка? На рынке болтають, едрит твою на коляске, что клады нашла. Едрёна корень, – он забавно хрюкнул, и беззубый рот расцвёл в добродушной улыбке.

– Клады? Вот сказочники! Как бы с этой находкой в каталажку не загрести. Дед, подойди ближе, чё спросить хочу. Ты ж с Красного Бору родом? Здесь что в войну-то было? Ты воевал не в этих местах? – Дарья Тимофеевна заметно нервничала и расхаживала вокруг расхристанной земли.

– Эх, тут выжженная земля да обугленные деревья были. Ничегошеньки фрицы не оставили. Красный Бор удерживал целый батальон, етит твою мать, СС. Фашистская нечисть, «Фландрия» величали себя, ишь ты. Мы им тут задницу-то надрали. Тут же передовая проходила Ленинградского. Пытались Саблино отбить, железную дорогу то бишь. В Ульяновке той изверги соорудили, едрит твою на коляске, загоны, местных тама, как скот, держали. О, вспомнил историю одну. Когда вернулся с войны, кто уцелел после прорыва в 44-м рассказывали: повар один, ушлый дед, на кухне у немцев работал. Заключённым кашу из гвоздей, себе рульку аль шпикачки со столов. Пёр всё, што не приколочено. Знамо дело, фрицев как наши погнали, лагерь-то изверги и прикрыли, всех убогих да болезных сразу к стенке. А тех, кто мог передвигаться, на пользу Германии держали. Наша 55-я Армия тогда шибко продвинулась, лётчиков отправили уничтожить огневые укрепления, етитская сила. В 43-м, кажись, было дело. На Ил-2 двоих-то ребятишек сразу подбили. А третий здеся же и упал, говорят, катапультировался. Парашют бабки, что в погребах прятались, нашли на дереве. А лётчика не видали. Только слухами земля полнится. Повар тот, гнилая душонка, немцам доложил, чтоб выслужиться, так да эдак, лётчик в лесополосе, найти поможет. Подсобить, мол, победе Германии над проклятыми коммунистами. Документы при красноармейце имеются, так он запросто раздобудет. Тварь такая, местный же, все дорожки знал. Нашёл его быстро. Истекал лётчик кровью. Фотокарточку даже отдал девчульки: «Невесте, земляк, мол, сообщи». Молил придушить – лишь бы не плен. Нога на лоскуте кожи болталась ниже коленки. Так этот же душевный, так сказать, человек на себе волок его к железной дороге. Чтоб у фрицев расположение заиметь. Там патруль их и принял. Говорят, иуду с парнишкой тем, лётчиком, после пыток зверских вместе и расстреляли. У немцев свои понятия. Высшая раса, – Пихто, загадочно прищурившись, поднял вверх палец. Неожиданно густо закашлялся и смачно сплюнул. – Предатель – он везде предатель. Говорят, возле ивы козьей где-то прикопали солдата местные. Глянь-ка, правда ж, а не ракита у тебя возле теплички?

– Ой, Пихто, ракита или нет, точно не знаю. Как заснуть-то теперь после рассказов твоих? – Дарья с болью в глазах посмотрела на металл, воняющий смертью.

– Дай-ка взгляну, – костлявая высушенная рука с набухшими шишками потянулась за находкой. – Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты, так то ж из самолётного металла, портсигары делали лётчики, ещё писали на них: «Кури своё». Точно, едрит кудрит, точно тебе говорю, видал такие на фронте. Ты спецов, Дашка, вызывай. Они как это экскумируют. Пошёл я, – Пихто, почти глухой ветеран Василий Леонидович, похлопал по руке соседку и поплёлся, опираясь на палку к дому.

Спустя сутки возле дома Дарьи Тимофеевны лисой увивался Липатыч с местным участковым в ожидании знакомых копателей с металлоискателем. Клад пришли искать. Неравнодушные работницы почты, подслушав разговор Липатыча по телефону, вызвали вместо «черных археологов» милицию. Те приехали с поисковиками из военно-патриотического движения и военным прокурором. При останках советского солдата, пропавшего без вести в страшном 1943-м, обнаружили чудом уцелевший позеленевший смертный медальон, жетон и фрагмент кожаной куртки. А в капсуле хрупкая весточка из прошлого: бланк бойца и записка в ржавых пятнах. Опытный поисковик тогда сказал, вскрыв осторожно «ладанку» бойца:

– Заполненный бланк все равно, что черная метка, верная примета… – он бережно положил документ в полиэтиленовый герметичный пакет и развернул выцветший отсыревший обрывок газеты. С лупой сумел прочесть: «Передайте Лидусе люблю ее до последней капельки жизни. Отомстите за меня». Позже установили личность. Белорус. Сын учителей. Умерли к тому времени, не дождавшись сына с войны. Останки лётчика, которому вернули доброе имя, захоронили торжественно в начале 2000-х рядом с братским захоронением погибших местных жителей и солдат-защитников в Никольском. По иронии судьбы рядом с лётчиком вечным сном и повар спит. Провожаю иногда закаты с Павлом Даниловичем на скамейке, притулившейся к синей оградке.

 Суворов говорил: «Война не окончена, пока не похоронен последний солдат». Теплится огонёк надежды, что не останется неизвестных солдат.

Рассказ написан по мотивам реальной истории. Из Архивных данных Центрального военно-морского архива МО РФ:

«Мякинький Павел Данилович, 1923 г.р., сержант, летчик 3 АЭ 57 ШАП ВВС КБФ (Ил-2). 11 февраля 1943 года звено лейтенанта Солдатова вылетело на подавление огневых точек противника, мешающих продвижению частей 55 Армии в район Красный Бор. При подходе к цели над территорией противника атакованы ФВ-190 и Ме-109. Истребители прикрытия были скованы боем, штурмовики вместо вступления в оборонительный круг продолжали идти прежним курсом. В результате ни один из самолетов звена на аэродром не вернулся, все пропали без вести. 16 мая на станции Пустынька Тосненского района Ленинградской области поисковиками было обнаружено место захоронения летчика, погибшего в перестрелке с немцами. Неучтенная могила находилась прямо под огородами, на ней стоял парник. Была проведена эксгумация, и теперь 22 июня 2006 года останки летчика будут захоронены на воинском мемориале в городе Никольское Тосненского района Ленинградской области».

Завершив в школе последний урок, Али поспешил домой, чтобы переодеться и успеть на колхозную работу. Как только он вошёл в большие деревянные ворота двора, услышал душераздирающие крики жены и весь похолодел. Знакомые женские голоса успокаивали её. Вот Марият крикнула опять, и, казалось, её голос прошёл сквозь его сердце и взлетел ввысь. Он помнил, что старшая сестра Марият умерла при родах вместе с ребенком, а бабки не смогли помочь. Али, не сказав никому, заранее подготовил арбу, чтобы в случае чего отвезти жену в райцентр к врачу. Пусть люди подумают о нём что угодно, главное, чтобы она осталась жива…

Вдруг из дома с каким-то тазиком вышла Эмей, сестра отца, маленькая, шустрая женщина, которую Али очень любил.

– Что тут делаешь?! – сказала она и выплеснула красную воду под плетень на меже двора и сада. – Иди куда-нибудь, пока никто тебя не увидел! Мужчине стыдно в таком месте находиться!

– Может, помощь какая нужна?

– Смастери люльку для своего сына! Поздравляю тебя! Наш дядя воскрес. Пусть твой сын проживёт столько, сколько будет жить земля на могиле дяди, имя которого он будет носить!

«А как она?» – чуть было не спросил Али, но вопрос застрял на языке – не к лицу мужу так открыто выказывать чувства к жене.

– С Марият всё в порядке! – сказала Эмей, понимая его и без слов, и быстро вошла в дом.

Напряжение Али спа́ло, но его охватило странное волнение, перемешанное с нежностью: какой же он, интересно, этот новый человечек – его сын? Он улыбнулся и тут же вздохнул. Ему стало совестно, что он счастлив, когда его два брата на войне. Какой же прекрасной была бы жизнь, если бы не было войны, мысли о которой непрерывно отравляли все его светлые чувства. Он засунул за пояс топор и быстро ушёл.

Марият была худой и высокой. Белизна её кожи не поддавалась загару южного солнца. Черты лица и формы тела были будто высечены гениальным скульптором, стремившимся создать образ самой совершенной женщины. Но её не считали красавицей. В суровой жизни села красота человека определялась по тому, насколько он трудолюбив и добр к окружающим; человек должен был уметь красиво справляться с непрерывным потоком каждодневной работы. Добротой Марият, может быть, не уступала никому, но, чтобы одолевать трудом все вызовы горского уклада, у неё не хватало сил и опыта. Вот жена его старшего деверя Гюзель считалась лучшей невесткой в селе: она брала на вилы сено, казалось, брала стог – её саму за сеном не бывало видно. А Марият так и шаталась под грузом, словно неокрепший нежный стебелёк на ветру. Гюзель легко успевала делать всё по хозяйству, ткала ковры, в колхозе была передовицей и своих троих детей день и ночь окружала заботой – и это несмотря на то, что её муж и братья находились на войне и душа её терзалась от тревоги за них. Её мужу Мураду и младшему деверю Шабану повестки пришли в самом начале войны. С ними же ушли на фронт и её два брата.

Трудовой день в селе негласно расписан на бесконечное множество больших и малых дел. Не успеешь вовремя справиться с каким-либо одним из них – выпадешь из графика, расстроится весь ход конвейера налаженной жизни. Тем более сейчас, когда всё делалось для фронта. Лишь за счёт своего сна Али выкроил время смастерить люльку. Готовить её до рождения ребёнка считалось дурным знаком. Поэтому Али ранее только присмотрел материал. Конечно, если бы его отец Абукар мог работать правой рукой – люльку смастерил бы он. Но с Абукаром в молодости произошло несчастие, после которого он стал инвалидом. В тот летний день на гумне он сидел на молотильных досках и управлял запряженными лошадьми. Лошади испугались какого-то шума и понеслись прочь. Поводья были обвязаны вокруг его руки, и лошади потащили его на правом боку далеко за пригорок. После этого его рука искривилась и он начал хромать.

В то утро, когда малыша уложили в люльку, Али принесли повестку. Марият встрепенулась:

– Это ошибка! Все знают, что сельских учителей на войну не забирают.

– А кто воевать будет? Хочешь, чтобы я подождал, пока немцы придут сюда? – строго сказал Али. Марият покраснела и расплакалась. Она привыкла, что он всегда был прав, потому что он её учитель. Они полюбили друг друга на уроках для взрослых, когда он её вместе с остальными посещавшими школу односельчанами разных возрастов учил читать и писать.

Провожать уходящих на фронт ребят вышло все село с барабанщиком и двумя зурначами. Молодёжь танцевала так, словно парни отправлялись на праздник. На танец с мужем вышла и Марият. Она была в своём праздничном пёстром платке, её ноги и руки танцевали, а сердце плакало.

В семье думали, что Али наверняка уже на горячей линии фронта, и пришло от него первое письмо: его отправили на Дальний Восток. Марият словно расцвела от осознания, что Али не на войне. Она жалела тех, чьи мужья и сыновья были на фронте – особенно жалела свекровь и Гюзель, удивлялась их мужеству – как они спокойно общаются с людьми, работают и спят – живут обычной жизнью. Хотя не раз видела их слезы и слышала, как ночи напролёт свекровь причитает.

Марият писала на фронт письма за всех сельчан. Несмотря на то, что проводились уроки ликвидации безграмотности, редкая женщина умела прочитать письмо и написать ответ. Мужчины, владевшие грамотой, находились на войне. Письма к Марият приносили читать и перечитывать заново, с ней советовались, как лучше ответить. Она искренне вникала и билась над каждым оттенком слова. Одному односельчанину она писала письма за его жену и после того, как она умерла. Муж писал, Марият отвечала от её лица. Как ему написать, что его семья не смогла пережить голодную зиму? Пусть он не падает духом и сражается геройски, пусть думает, что там - в его маленьком уютном домике всё хорошо. Зачем травить ему душу сознанием того, что его домик превратился в сарай, в котором плачут ветры…

В семь месяцев ребёнок Марият начал ходить на четвереньках. Он так забавно стоял, прислоняясь к чему-либо, и танцевал на месте под песенки бабушки Залихи, адресованные ему, так смешно хлопал себе сам, что у всех поднималось настроение и дома воцарялось веселье. Потом пришло от Али письмо из-под Сталинграда: он добровольно отправился на защиту города, носящего имя великого вождя народов. В эти же дни в селе начались заморозки и выпал первый снег, похожий на мелкий горошек. С лугов на санях, запряжённых быками, начали привозить стога сена – и колхозного, и своего. Марият помогала свёкру и – то ли простудилась, то ли от переживаний о муже – заболела, и у неё пропало молоко. И в это же время в село пришла детская эпидемия. Дети покрывались сыпью, температурили и переставали есть.

Температура была и у Марият. Она старалась вложить грудь в ротик ребёнка, чтобы его накормить, а он плакал и не мог приложиться - у него во рту появились гнойнички. Иногда он будто собирался всем духом, имевшемся в его малюсеньком тельце, и начинал сосать, а из груди матери молоко не шло. Малыш нервничал и плакал. И так измождённый болезнью, он уставал, не понимал, что в этом мире взрослых происходит, почему ему так невыносимо плохо. Плакал до тех пор, пока от изнурения его голос не стал совсем хриплым и почти не слышным.

Свекровь и Гюзель старались помочь Марият, они давали ребёнку настои, приготовленные по народным рецептам, смазывали его язык мазью из трав, но ничего не помогало. Болели и все трое детей Гюзель, особенно тяжело – младший. Их поили молоком коровы, а ребёнку Марият коровье молоко не подходило – он его срыгивал.

Марият не спала, но в ту ночь под утро, когда ребёнок на минутку перестал плакать, на неё будто с неба спустился уголок сна, похожего на огромную овчину. Она увидела Али сзади. Он был обижен на неё – это чувствовалось в его осанке – и уходил куда-то в даль. С хриплым криком ребёнка сон мигом улетучился. Ребёнок плакал так резко, что ей казалось, будто невидимые кинжалы голоса вонзаются в её грудь. Она, плача от отчаяния, отвязала его от люльки и подняла на руки…

– Бог дал – бог взял, – сказала Эмей Марият. – Найди в себе успокоение. Али приедет – родишь детей целую кучу. Пойду, а то на ферме моя корова должна отелиться.

– Пока сено не попало под снег, пойдём и мы, скорее затолкаем его в сарай, – сказала свекровь, и Марият, как тень, пошла за ней. Когда они вышли во двор, свекровь добавила: «Доченька, не пиши Али об этом…»

Марият решила не спешить с письмом, чтобы случайно не излить на бумагу своё горе. И от Али письма перестали приходить. Не выдержав, она написала ему одно, второе, третье письмо, а он молчал. Ответ пришёл только через три месяца. Оказалось, он был ранен и находился в госпитале. «Жив!» – плакала Марият над письмом и улыбалась впервые после смерти ребёнка. «Жив!» Она ответила ему, стараясь быть в письме весёлой. Этот тон она выдерживала потом во всех письмах, хотя безутешно плакала, придумывая ответы на вопросы мужа о сынишке. Последнее письмо Али пришло из-под Курска.

– Прости меня Всевышний, – сказал Исабек, земляк Али, глядя из окопа на полосу между ними и противником, – эти кучи убитых напоминают выгруженный на поле для удобрения перегной.

– Думаю, будет передышка. Предупреди ребят – обойдём лежащих, – ответил Али.

В редкое время затишья наши старались разобрать кучи тел на доступной им линии. Под мёртвыми, лежащими сверху, часто находили раненых живых. Рискуя собой, разбирали эти кучи именно потому, что предполагали – вдруг кто-то живой ждёт помощи. Попадались и раненые немцы. Отправляли в тыловой госпиталь всех - и наших, и немцев.

На стороне, находящейся под немцами, на поля запускали собак, вычисляли в кучах живых и добивали. Фашисты демонстративно натравливали собак на наших раненых. Контуженных и тех, кого можно было использовать как живую силу, забирали в плен.

Здесь, под Курском, Али давно потерял счёт атакам. И в этот раз он двигался от кучи тел к куче, прячась за ними и стреляя. Он много раз думал о том, что в любой момент может остаться у очередного холмика мёртвых. Особенно если вмешаются немецкие танки и земля начнёт содрогаться. В этот раз волна их атаки прошла намного дальше усеянных тел. Али про себя отметил, что немцев они перебили, но странно, что не дошли до окопов. И тут появились немецкие танки. Али не почувствовал боли, но в один момент перестал слышать. Ему показалось, что его тело и всё вокруг, даже воздух, стало жидким. И, качаясь на дне этого странного океана, он погрузился в тьму.

В этот день Абукар был весел. Он слушал вести, которые вселили в него оптимизм. Наши скоро победят. Только бы наших рябят не убило много! И больно сжимала его сердце мысль о сыновьях. Ещё до войны у него была запланирована пристройка – семья растёт, младшему сыну невесту привести некуда – все комнаты заняты. Камни он ещё с сыновьями выломал на склоне горы и привёз на быках. У него есть и старая солома для замешивания грязи, и после дождей лужа для раствора наполнена водой. И дни выдались свободные от колхозной работы. Он позвал своего пожилого брата, вырезал неглубокие траншеи под фундамент и начал ставить первые камни. Фундамент задумал неглубокий, потому что собирался засыпать эту часть двора землёй. Вдруг он увидел потерянно идущего к нему почтальона, и его сердце дрогнуло. Похоронка! Магомедов Али, верный своему долгу и присяге, геройски погиб в сражении на Курской дуге. Абукар не проронил ни слова и, как-то отчаянно помогая кривой рукой здоровой руке, продолжил вбивать в землю камни…

– Ты дура что ли? – говорили Марият её родственники – Уходят даже те, у кого есть дети. Кем ты у них останешься? Рабой? Ты молодая, красивая женщина. Не дай бог кто-нибудь по умыслу тебя тронет, скажет какую нелепость, ты же опозоришься и опозоришь наш род. Чем скорее заберём тебя в родительский дом, тем лучше для нас и спокойнее для семьи Абукара. Его сын погиб. У тебя нет детей от его сына, зачем он должен нести за тебя ответственность!

Особенно обидными Марият показались слова жены дяди: «Не бойся – без мужа не останешься! Таких невест, как ты, не так много». «Как можно так бесцеремонно унижать память Али!» – сокрушалась Марият. В своей душе и в каждой клетке тела она чувствовала присутствие Али и не представляла силы, которая могла бы вытеснить его. Но при этом она знала жизнь, знала пословицу: «Да не будет в родительском доме собаки!» Собакой называлась разведённая или овдовевшая дочь, вернувшаяся к родителям. «Вот и меня начнут так называть», – горько плакала Марият. В глаза не будут говорить, но думать так будут. Особенно жёны братьев. Зачем им дома она – и так у них тесно. Постараются выдать её за первого пришедшего сватать…

Когда из родительского дома пришли забирать Марият, она чинила порванные штанишки младшего сына Гюзель и попросила дать ей немного времени. Племяшек был похож на Али, будто это его сын. Марият зашивала штанишки долго. Она от слёз еле видела иглу, и нитка так промокла, что её сложно было продевать сквозь ткань.

Стены пристройки так и не поднялись – Абукар слёг. Потом в боях за освобождение Белоруссии погиб его старший сын, в боях в Польше пропал без вести его младший сын. Потом пришла долгожданная Победа и начали возвращаться с войны выжившие односельчане.

Как бы тяжело ни было осознавать потерю всех троих сыновей, Абукар как-то внутренне поддался горю и почти поверил, что ждать их нет смысла. Однако жене он старался внушить надежду, что их младший сын, наверное, жив. Он рассказывал о случаях, когда родные не знали, где их сын и что с ним, а потом он, живой, где-то объявлялся. Может оказаться, что их сына, раненого, подобрала какая-то семья, живущая по Божьим правилам, приютила и лечит, а он, став на ноги, вернётся… Но Залиха была безутешна. Она постарела и высохла, говорила сама с собой, будто пела и не пела - исполняла плач по сыновьям:

– Первый свет, увиденный мной, мой старшенький Мурад, надежда и опора моя. Подпорки моей жизни сломались, и ветер жжёт мне сердце, солнце слепит глаза. Крышу над твоими детьми унёс ветер чёрной судьбы. Непогода ждёт твоих бедных сиротинушек.

Мой богатырь, мой горный лев Али! Я зажгла белую свечу в твоей комнате, истопила твой очаг. Ты ушёл на фронт, мой родимый, а я, прости меня, не смогла сберечь искорку от твоего огня. Твоя комната темна и печальна.

Мой младшенький Шабан, твёрдый ус покрутить не успевший, белые подошвы не исходивший, на подушке голову любимой не увидевший – где ты, сынок мой?

Вдруг прибежали босоногие мальчишки с нижней улицы и прокричали:

– Бабушка Залиха! Бабушка Залиха, твой сын вернулся с войны!

– Шабааан! – крикнула бабушка и побежала за детьми, повернувшими обратно. По кривой улочке поднимались мужчины, которые после грозы восстанавливали дорогу у нижнего конца села, и среди них высокий, худой и постаревший шёл Али.

– Али! Сын мой!.. – сказала Залиха и, не в силах удержать своё тело, села на голую землю.

– Ты же погиб! На тебя пришла похоронка. Как мы выдадим тебе документ? – сказали Али, когда он пошёл в общий сельсовет трёх селений.

– Я не погиб, – ответил он. – На Курской дуге, контуженный, попал в плен… После войны, отработав год сапёром в Запорожье, я вернулся...

В селе пошли слухи, что братья Гюзель собираются забрать её в родительский дом. На ней хотел жениться зажиточный вдовец, кунак их семьи. Он был не против принять с ней и дочерей, но не мальчика. Сыновей в горах не отдают. Тем более Абукаровских.

Абукар позвал Али поговорить с глазу на глаз.

– Сын, сегодня я жив, а завтра, может, меня не будет. И мать твоя изнутри выжжена так, что ходит в одежде только её тень. А у твоего старшего брата трое сирот. Стань им отцом!

– Отец, о чём разговор – разве ты должен мне об этом напоминать? Разве я и без того не заменю им отца?!

– Гюзель для нас всегда была доброй невесткой. Она молода. Её братья не хотят, чтобы она оставалась одна, и собираются забрать и выдать замуж. Надо, чтобы сироты твоего брата не потеряли ещё и маму. Если мы женим тебя на ком-то со стороны, такая женщина будет для них только мачехой. Думаю, ты меня понял. Это очень тяжёлое решение, но, чтобы не губить будущее своих детей, это делалось нашими дедами и раньше. Стань отцом детей твоего брата, не дай увести их мать!

Али вышел. Он не находил себе места, что-то искал, и сам не знал что. Он зашёл в сарай. На стене сарая на деревянном коле висела пустая люлька, которую он смастерил для сына. К перекладине люльки был повязан облинявший пёстрый платок Марият, в котором она провожала его на войну. Али положил руку на перекладину на том месте, где был платок, и горько заплакал. Так он не плакал, даже когда его раны адски болели и смерть сидела на его горле.

Али никого о Марият не спрашивал, но как вернулся в село, сразу узнал, что его сын умер и у Марият в новой семье уже двое детей. Люди поговаривали, что её муж вспыльчивый и поднимает на неё руку, но об этом Али не слышал. Его не отпускало неодолимое желание увидеть её. Просто увидеть. Он не ходил её искать, с утра до вечера, порой и ночью трудился в колхозе и дома, но сердце его постоянно тосковало по ней. То ли она пряталась, то ли это было случайно, но Марият ни разу ему не встретилась.

За селом огороды Абукара и новой семьи Марият находились почти рядом – их разделяли только овраг и деревья. Али отправился туда и, открывая постаревшую плетёную калитку, сделанную старшим братом, увидел в соседнем огороде Марият. Она не смотрела в его сторону, но ему показалось, что она встрепенулась. Он подойдёт к ней и скажет, чтобы она не боялась: он не сделает ничего, что может задеть её честь. Просто посмотрит в последний раз в её глаза и … Он не знал, что после «и», но ему было обязательно нужно подойти к ней – хотя бы на миг. Он быстро перешёл овраг, но Марият в огороде уже не было. Где она стояла пару минут назад, в перекопанную и разровненную землю был вбит плоский камень, и на нём лежал цветок шиповника. Али подошёл ближе: по обе стороны от камня в земле её рукой были выцарапаны разбитые сердца. Два разбитых войной сердца… Это их последнее письмо – из камня, цветка и земли суровых гор. Оно требовало обуздать чувства и жить по законам чести.