Сказал майор Пономарёв, Сергей вошёл едва:
«Кравцов, комдив прислал приказ взять «высоту семь-два»!
Мы оба знаем, лейтенант, что полк в боях устал, –
Да только нам – как в горле кость – мешает высота!
Твой взвод пойдёт на острие удара главных сил:
Ты будешь первым наступать, как сам того просил».
Ответил взводный кратко: «Есть!», пригладил чёрный чуб, –
И вот уже в цепи солдат бежит, плечом к плечу,
Подняв наган над головой, ломая в крике рот:
«За мной, бойцы! Не отставать! За Родину – вперёд!»
Как станет вражеский огонь особенно жесток,
Ложится цепь, чтоб переждать, – и к цели вновь бросок.
«Быстрей!» – от боя ошалев, торопит взвод Кравцов.
Ничто не сможет удержать Сергея и бойцов!
Вот до подножья, где кусты, уже шагов полста, –
И вдруг оттуда пулемёт ударил: тра-та-та!
Опять упали в снег ничком – попробуй только встань!
Кусает губы лейтенант, из горла рвётся брань...
Но тут снаряды из «катюш» накрыли те кусты, –
И немцы в панике стремглав бежали с высоты.
Поднялся взводный в полный рост, кричит: «За мной! Вперёд!»
Вскочил сержант Кузьмин – и всё! Кравцов сжал властный рот:
Лежат солдаты, не встают, не слушают команд!
«Они мертвы, – сказал Кузьмин. – Очнись же, лейтенант!».
Смотрел беспомощно Сергей как мимо – к высоте –
Бегут бойцы из их полка – родные, да не те...

Наутро вызвал командир Кравцова; тот пришёл.
Майор обнял его:
– Твой взвод сражался хорошо.
Представишь рапорт наградной, пиши его скорей!
– Мой взвод – все, кроме одного – погиб, – сказал Сергей.
– Всех в этот список занеси – и мёртвых и живых!
– Всех занесу! – Кравцов стащил ушанку с головы.
Майор, на парня бросив взгляд, сдержал невольный вскрик:
За эти сутки лейтенант стал белым как старик!

Стремительно мчатся вперёд наши танки,
Уже наступают фашистам на хвост.
Ещё поднажать бы! Но за полустанком
Упёрлась дорога в разрушенный мост.
Стоят командиры, что делать решая,
Начштаба по карте елозит рукой, –
Река неглубокая и небольшая,
Но берег напротив довольно крутой.
Чтоб выстроить мост, надо брёвен штук триста,
Да где только взять их – нет леса вокруг:
Направо деревня – мала, неказиста,
Налево кусты и болотистый луг.
«День добрый, сынки». Посмотрели направо:
Дед в старом треухе с мальцом лет пяти.
– Отец, не подскажешь нам: для переправы
Деревья поблизости можно найти?
Старик чуть подумал:
– Есть брёвна – в деревне.
– Деревня большая?
– Семнадцать дворов.
Привёл дед к избёнке, убогой и древней:
– Вот хата моя, – разбирайте!
– Твой кров, –
Смутились бойцы, – мы разрушить не вправе.
А кто-то в уме сделал быстрый расчет:
– Штук двадцать таких нужно для переправы, –
Избушка твоя нас, отец, не спасёт.
Старик пятернёй расчесал бородищу,
Пригладил ладонью вихры у внучка:
– Пройдусь по дворам: может, люди что сыщут.
Сынки, приглядите за Митькой пока.
...Спустя полчаса заскрипели ворота:
Хозяин вернулся (сполз набок треух,
Худая спина потемнела от пота),
За ним шла толпа стариков и старух.
«Ломайте дома – что жалеть деревяшки!»
Молчали танкисты, глаза опустив.
– Зима на подходе. Придётся вам тяжко, –
Ответил за всех помрачневший комдив.
– О нас не печальтесь, – сражайтесь, герои,
Фашистов на запад гоните живей! –
Сказал дед в треухе. – Дома мы отстроим,
Вот только дождёмся с войны сыновей.
В землянках пока поживём, – нам не бремя.
Взглянул на солдат из-под белых бровей:
– Не стойте, сынки, нынче дорого время, –
Ломайте избушки, начните с моей.
...Спешат по мосту и пехота, и танки,
Несметная сила идёт каждый день!
Торчат в поле трубы – деревни останки.
Эх, сколько их было, таких деревень...

Так сладко дышится в полях, во ржи и просе.
Ещё тепло в степи, не чувствуется осень.
Там не водой, а чёрной кровью хлеб заквашен,
Там в окружённой Балаклее бьются наши,
И поднимается земля, как дрожжевая.
Она живая для ребят, она живая,
Оберегает и чеченских, и луганских.
В одном окопе одинаковые каски.
Стоят самарские бойцы, а с ними рядом
Стеной за Родину, за Русь, стоят буряты.

Просили матери о том, чтоб каждый спасся
В боях под Харьковом, Херсоном и в Донбассе.
Такие разные у них слова молитвы,
А смысл один – чтоб не легли сыны под плиты.

Дымится город, бог войны принёс кадило.
Светило с линии огня клубком скатилось –
И плавит стёкла, и тела к асфальту клеит.
Снаряды рвутся в раскалённой Балаклее.
Огромным телом от осколков закрывая,
Спасает воинов земля, земля живая…

С живой земли, гудящей, словно пчёлы в сотах,
Живыми вышли наши парни – без «двухсотых».

В задымлённом Берлине – сержанты с серпастым стягом.
Под фашистскими пулями протанцевав в огне,
Водрузили Егоров с Кантарией над Рейхстагом
Красный символ Победы – а значит, конец войне.

Каждый школьник начитан о подвиге знаменосцев,
Люди верили: вскоре начнётся другая жизнь.
Поднимались за мирную Родину гордо тосты
И печально – за павших, кто головы положил.

Восславляя друзей, о героях писали сагу
Летописцы – советские перья большой страны.
Оставалась незыблемым знаменем над Рейхстагом
Вера в то, что не будет бомбёжек, смертей, войны…

Михаил Алексеевич умер в семьдесят пятом,
Под Смоленском на «Волге» влетел в грузовой фургон.
Разболелся Кантария, но перенёс утрату:
Слишком много работы, нельзя уходить вдогон.

Бригадиром в колхозе, шахтёром, потом завмагом
Был неграмотный плотник по имени Мелитон.
Не хвалился наградами, даже с победным флагом
По учебникам шествовал скромно из тома в том.<

Он грузин из Абхазии. Это совсем не страшно:
Все мы дети единой державы – СССР,
Пережившей потери безжалостных рукопашных
На обстрелянной немцами гибельной полосе.

На грузино-абхазской войне в девяносто третьем
Разорили семейный простой деревянный дом.
Мелитон зря надеялся: в Грузии лучше встретят…
Там он тоже чужой, и причины нашлись на то.

Статус беженца дали в итоге в России власти.
В зимнем поезде, в долгом, тоскливом пути в Москву,
Что-то в нём разломалось, разбилось тогда на части –
На последней войне…

Благодарна.
Ценю.
Живу.

Он считал, что прошёл с сорок первого, от начала
До конца – за грузин и абхазов родной земли.
О случившемся все – руководство и СМИ – молчали.
Представители к телу прощаться не подошли.

Разбудите, спросите, стащив с меня одеяло,
Две фамилии эти всегда в голове несу.
Распадалась империя, рушились идеалы,
А Егоров с Кантарией в памяти – наизусть.

Много пишут сейчас, не краснеет от слов бумага.
Не историк я… умным, конечно, оно видней…
Но Егоров с Кантарией, вставшие над Рейхстагом, –
Символ мира – из детства и до современных дней.

Сегодня так мало спали,
У меня болит голова.
А почему в подвале
Совсем не растёт трава?

А почему по стенке
Сверху течёт вода?
Возьми меня на коленки.
А война теперь навсегда?

А сейчас уже день или вечер?
А на улице Солнышко есть?
А что, если кончатся свечи?
А ты нам сваришь поесть?

А можно ещё сухарик?
Ну ладно, я подожду.
А ещё мне приснился шарик
И котлеты в детском саду.

А можно с папочкой рядом
Нарисую гранатомёт?
А ещё на груди награды.
А он нам цветочков нарвёт?

Мам, а когда же Тося
Водичку нам принесёт?
Мамочка, ты не бойся,
Это не наш прилёт.

Может она забыла?
Позвони, чтобы шла скорей.
Не плачь. А зачем ты просила
Небесного царствия ей?

В углу всё лежит кто-то.
Наверное, он замёрз?
А рядом сидит тётя –
Почему она плачет без слёз?

Мама, мама, солдаты!
Они уже в дверь стучат…
Почему вон тот, бородатый,
Громко сказал: «Ахмат»?

О Небо, ужели, внявши,
Осекаешь этот кошмар?
Доченька, это наши!
Слава Богу, Аллаху Акбар!

Сад четвертован осколками.
Вместо сквера – пустырь.
Город в степи шёлковой –
Поверженный богатырь.

Чёрных траншей морщины
Состарили на века.
Осколками зданий руины
Щерятся в облака.

Сердце, тисками сжатое,
Мой замедляет шаг.
Глаза без вины виноватые
Осиротевших собак.

Вижу, как радостно-метко
Била в детство арта.
Мумий запахи едкие
Из подвального рта.

Белых акаций замятии
Мёдом пыльцы кипят,
Несут по улицам памяти
Юности аромат.

Встал на крыло – лети,
Если твоя звезда.
Но не забудь в пути
Запах родного гнезда.

Истины нет на дне,
Белым оставь лист.
Может она и вине,
Если кувшин чист.

Жажду свою утоли
Словом, что дал Христос,
Чтобы в любой дали
Твой виноград рос.

Святость молитвы пей –
Бог открывает суть,
Маковками церквей
Нам освещает путь.

На весеннем обрыве у яра.
Половодье смятений у ног.
Справедлива Небесная Кара –
Но при жизни увидеть не смог.

Всепокорно влачу я вериги,
Но поплакавший тать на одре
Будет рядом со мной в Вечной Книге...
Приоткрой на вечерней заре,

Как, от Скромности ока избавясь,
Ложь с Невинностью рядом идут,
Изъедающей ржавчиной Зависть
В наших душах находит приют,

Спесь и Жадность ведут партитуру,
Но удел Справедливости – кнут,
В поле Правда и Верность понуро
Сиротинками молча бредут…

Те позна́ют, кто слышат сердцами, –
Отвечал мне Господь, – не спеши.
Все ответы записаны в храме,
Что внутри твоей грешной души.

У меня ещё три рожка.
И в разгрузке есть всё, что надо.
Я – Сергей, и я жив пока.
Я из Питера, из Ленинграда.

Там целует гранит вода,
Кони вздыбились у Фонтанки.
А мы врылись и ждём, когда
К нам опять будут рваться танки.

Там Исакий и Летний сад,
Там сестрёнка моя и мама.
А у нас скоро будет ад –
Танков много, а нас так мало.

Но русские не сдаются!
Русские не сдаются!
Русские не сдаются,
Запомните, – никогда!

Пули о бруствер бьются,
Взрывы землёй плюются,
Но русские не сдаются
Солдаты и города.

Может скоро не станет нас,
Только если бы нас спросили,
Мы б сказали – за нами Донбасс,
Это значит за нами – Россия!

Нет! Россия не там, а здесь,
Где Донецк-крепость, Ю́зовка, Сталин,
Как когда-то Смоленск и Козельск,
Неприступной твердыней встали.

Точно так же, как мой Ленинград,
Что не сдался врагу, умирая…
Скоро-скоро здесь будет ад –
Только нам он откроется раем.

Ведь русские не сдаются!
Русские не сдаются!
Русские не сдаются,
Запомните, – никогда!

Танки к окопам рвутся,
Мины свистят и рвутся,
Но русские не сдаются
Солдаты и города.

И веруя каждый в своё,
Не думая ни о ком,
Мы лезли вперёд и вверх,
Считаясь ещё полком.

Мы жались к родной земле
И ждали, когда пора
Настанет подняться в рост
И крикнуть навек «Ура!»

Отныне и навсегда
Встать рядом в бессмертный строй,
Храня эту высоту,
Став частью земли родной.

Так давно, так давно отгремела война
Но наш поиск и ныне на марше:
Мы находим, потомкам вернув имена,
Прах героев, за Родину павших.

Вы лежите, где смерть вас настигла в бою.
Смерть – она место не выбирает.
Жизнь других, защищая, – отдали свою,
Открывая душе двери рая.

Мы в долгу навсегда!
И священный наш долг –
Вам вернуть имена
И в Бессмертный встать полк
Рядом с вами плечом.
Чтоб вовек было так!
И тогда нипочём
Нашей Родине враг.

Завершится война лишь тогда, лишь тогда,
Когда пусть даже через столетья,
Наш последний погибший советский солдат
Обретёт имя на постаменте.

Чтоб к нему подошли и склонили главу
Войн не знавшие больше ребята,
И сказали: «Спасибо тебе, что живу», –
Поименно погибшим солдатам.

Мы в долгу навсегда!
И священный наш долг
Вам вернуть имена
И в Бессмертный встать полк
Рядом с вами плечом.
Чтоб вовек было так!
И тогда нипочём
Нашей Родине враг.

Душу рвёт пулемёт
Пули бьются о стены наката
Плачет заревом высь
Принимая на небо друзей
Нас остался лишь взвод
Нет и с нами лихого комбата
Наша юность распята
Средь чужих опалённых степей

Припев:
   Мой Ангел, пой! Храни надежду
   Во тьме души такой слепой.
   Придёт победа неизбежно
   Ну, а пока – неравный бой!

Обнимаюсь с землёй
Вспоминаю поля да берёзы
Твой платок голубой,
Что в кармане хранится моём,
Провожающих мам,
Их священные руки и слёзы,
Да любимый до боли
Под клёном родительский дом

Припев:

Если выпадет рок
Не коснуться сыновней могилы,
Знайте, песни споют
Не ромашки, нам, а ковыли
Горек чуждый приют,
Но отчизну и вас мы любили
К вам любовь принесут
По весне, в край родной, журавли.

Я в воронке, порохом пропахший.
Кровь и снег, и небо надо мной.
Боли нет. Чудовищно уставший.
Даже ног не чую под собой.

Я не павший, нет, ещё не павший!
Я не павший, я ещё живой!
Но, по-видимому, без вести пропавший –
Батальон в атаке за рекой.

Ты зачем в глаза мне смотришь, мама?!
Уходи, здесь беспощадный бой!
Я вернусь, я обещал, с наградой!
Я ещё не павший, я живой!

Я не павший, нет, ещё не павший!
Я не павший, я ещё живой!
Но, по-видимому, без вести пропавший –
Батальон чуть слышен за рекой.

Ворон, прочь! Лети, проклятый вестник!
Не надейся лакомиться мной!
Передай привет моей невесте,
Третий день в воронке, но живой!

Я не павший, нет, ещё не павший!
Я не павший, я ещё живой!
Но, по-видимому, без вести пропавший –
Батальон не слышен за рекой.

Лето. Детство. Голоса родные.
Земляничные поля в густой росе.
Много нас, мы вечно молодые…
Что ж ты, мама, плачешь по весне?!

Я не павший, мама, я не павший!
Я не павший, мама, я с тобой!
Говорят тебе, что без вести пропавший –
Ты не верь им, может, и… живой!

Когда дождём лоснящееся море
Щекочется широкой полосой,
На Северном, да и на Южном моле
Рыбак встречается с рыбацкою мечтой.

Засеребрит салачная удача,
Азарт растёт сильнее с каждым днём.
И стар и млад по волнорезам скачет
С особой страстью даже под дождём.

Маяк Зелёный подмигнёт игриво
Собрату Красному на фоне крепостей,
И в путь морской отправится красиво
Кильватер большегрузных кораблей.

Дряхлеющие липы по-немецки
Берёзкам русским что-то говорят.
И лебеди зимой глядят по-детски
И улетать южнее не хотят.

Братаясь с героизмом и отвагой,
Здесь кровь и доблесть смешаны с золой.
И кости лезут из песка ватагой,
И души, искалеченных войной.

Историей богат балтийский край.
Скорбит угрюмо цитадель Пиллау
Над книгой судеб обретавших рай
И чтит снискавших боевую славу.

Веками над израненной землёй
Волна балтийская то плачет, то смеётся.
Живёт Балтийск – форпост страны родной,
И сердце героическое бьётся.

...Я иду по Москве,
где хрустящий, как чипсы, снежок
всё собой обелил – и деревья, и спинки скамеек,
где сидел я когда-то, беспечно жуя пирожок
по немыслимой ныне цене – пять ничтожных копеек.

Вновь подвозит меня сквозь метели кружащийся дым
дребезжащий трамвай. (Я опять без билета в нём – каюсь!..)
Помню, часто вот так – я езжал по Москве молодым,
ни вчерашнего дня, ни того, что грядёт, не пугаясь...

Я, увы, не пророк. Я такой же, как все, человек,
и скажи мне в те дни кто-нибудь, я смеялся бы долго,
что уроненный мной у пивнушки вчера чебурек
через несколько лет будет стоить дороже, чем «Волга»!

И скажи мне тогда – неужели б поверить я смог? –
что любимый профессор, прошедший и стройки, и шахты,
тот, что был для меня – ах, да если б кумир, просто – Бог! –
бросит наш институт и отправится дворником в Штаты.

Я совсем не пророк. Я вперёд не смотрел ни хрена.
И не дуло мне в спину из мерзлых бараков ГУЛАГа.
Кое-чем и меня раздражала, конечно, страна –
показухой, муштрой... Но не символом нашего флага!

Здесь, над этой рекой, перехваченной Крымским мостом,
я был счастлив сполна – тем, что рядом со мною смеётся
беззаботная сверстница... (Мы – и не знали о том,
что «империей зла» этот мир в чьих-то сводках зовётся!)

...Вот и Новый Арбат. За рекой – Белый Дом-на-крови.
Рядом – хохот гремит, будто залпов раскаты тугие...
Ах, Москва! Как тебе не хватает сегодня любви –
вроде – те же дома… а вот люди повсюду – другие.

Проходя по Тверской, я сверну на знакомый бульвар –
тот, где Литинститут подарил мне не худшие годы.
Смотрит Пушкин мне вслед. А под ним, суетясь, как базар,
шумно площадь лежит – с позабывшим поэта народом.

Над замёрзшей рекой жадно смотрит на Кремль чёрный Пётр.
Но у въезда на площадь напрягся конёк тонконогий,
и сквозь снег не понять, кто там нынче застыл у ворот –
змееборец – иль наш, новых гадов громивший Георгий...

Я иду по Москве. Я крещу перед храмами лоб.
Я гляжу в лица встречных, как будто хочу убедиться,
что начавшийся век не захлопнет Россию, как гроб,
и ещё озарит своим светом планету столица!

Вроде только сейчас вышел я в свой рифмованный путь,
а уже, отстучав в циферблатах секундок подковой
и успев с высоты в каждый угол Москвы заглянуть,
правит солнце в закат – в серой туче, как в кепке Лужкова.

Я встречаю друзей. Мы стоим. Ни о чём говорим.
Вспоминаем то Вову Буйнова, то рыжую Клавку.
А за нашими спинами – тает в снегу Третий Рим,
уходя в новый день, словно старый корабль в переплавку.

Вот уж окна зажглись. Входит в город московская ночь.
Яркий факел во тьме над Капотней горит, словно спичка.
На кроватке своей спит моя восьмилетняя дочь,
завтра ей идти в жизнь с гордым именем этим – москвичка!

Ночь, как сказка, даёт всем на краткое чудо права,
и цари, и поэты слезают тайком с пьедесталов,
и бредут по бульварам, чугунно вздыхая: «Москва-а-а!» –
и я вслед им шепчу:
«Я хочу,
чтобы лучше ты стала».

Этот город – не ров пугающий,
не оскаленный скальный ряд.
Этот город – он тих пока ещё,
но зовут его – Сталинград.

И когда, нам ломая лирику,
хлынет враг, не боясь преград,
этот город с отчаянной мимикой
прохрипит нам: «Ни шагу назад!»

И, пронзённая смертной правдою,
сжав молитву в душе, как наган,
встанет Русь моя в гневе праведном –
как единый Мамаев курган!..

Так не хватит ли смертью баловаться?
Укротите злодейства прыть!
Никаким современным Паулюсам
мою Родину – не сгубить!

Берег Дуная. Ветер колышет
Чёрную гладь реки…
Тише! Пожалуйста, тише!
Не стучите мои каблуки;
Мрачные воды Дуная
Не тревожьте всуе, напрасно…
Если смотреть, не моргая –
Вода отливает красным.
О каменный берег бьётся волна,
Будто скорбит вместе с нами –
Тяжеловесна и холодна…
Видно, отлита эта волна
Из чугуна и стали…

И небо сплавом чугунным,
Разинув огромный рот,
Вот-вот упадёт бесшумно,
Вот-вот упадёт бездумно
В чёрную бездну вод.

В висках – металлический скрежет и звон,
А сердце чуть-чуть – и выскочит…
Под ветра холодный порыв и стон
Мне слышится: – Тысяча! Тысяча!

В небе не видно ни солнца, ни звёзд,
Ночь или день – не понять…
Сердце набатом стучит – «Холокост»!
Будто вонзает в грудину гвоздь,
И дрожь, как боль, не унять.
Нервной шеренгой у края реки –
Туфли, ботинки, тапки…
И жмутся детские башмачки,
Как будто котята или щенки
К женским ботинкам зябко.
Стёрта подошва, оторван бант
Но туфли – всегда на посту…
Когда же, когда возвратятся назад
Те, кто шагнул за черту?
Дождь над Дунаем – как из свинца,
Дно у реки – погост…
Каждая пара прошла б до конца,
Каждая песня – для молодца,
Если бы не Холокост!

Вот и скамья, не чувствую ног,
День на исходе мая…
Солнце на небе – красный венок!
Грохот фашистских грязных сапог
Эхом доносит память.
Так и бредут вдоль притихшей реки
Туфли, сандалии, башмаки…
Но каждый чугунный тяжёлый собрат –
Крайне стойкий Солдат.

Рано юнцам умирать!
Но каждый боец – подневолен…
Чёрных подсолнухов рать
Вышла во чистое поле.

Стужа вокруг, и ни зги,
Сполохи в небе, сполохи!
Каски из снежной мзги
Вновь надели подсолнухи.

Есть и для них ремесло:
Под завывание вьюги,
Выстоять, смерти назло,
В этой злой завирухе.

Выжить, когда вороньё
Кружит над полем несжатым…
Все, как один – под ружьё,
Встали на поле солдаты!

Сколько их? Не сосчитать!
В мире зима – не внове,
Поле – родная мать,
Все они – братья по крови!..

Знаю, придёт апрель,
Дни весенние – святы,
Под соловьиную трель
Лягут в поле солдаты.

Вспомнит ли кто потом,
В мире большом и солнечном,
Как на посту своём
Насмерть стоял подсолнечник?

Сколько загублено солнц,
Сколько загублено света!
Снится им страшный сон,
И ожидание лета.

Дети войны, ваше детство расстреляно,
Счастье – едва ль с полверсты.
Звёзды-сказители всплыли растерянно,
А колыбельки пусты.
Не колыбельки – полати подвальные,
А колыбельные – стон.
Трубы печные чернеют печальные.
Взрыва ночной обертон.
Выглянет мглисто над городом выжженным
Солнца кровавый зрачок.
Дети войны, как сумели, как выжили
В невыживаемый срок?

Прозрела тьма звездою безглагольной.
Орудия смолкли. Бог, помилуй нас!
Мы – юность Новороссии, нам больно,
Фашистами истерзан наш Донбасс.

За что? – За вдохновенность русской речи.
Истёрт культуры мировой балласт.
Осатанев, бандеровская нечисть
Свирепствует. Но крепок наш Донбасс.

Не мы бросали семена раздоров.
Мы – миротворцы, не судите нас,
Учителей, поэтов и шахтёров...
Прости, Всевышний, и спаси Донбасс!

Это солнце, январское солнце,
Неспроста – из души и извне,
Как любовь, над морозом смеётся,
Вместе с нами скользя по лыжне.

Над Смоленщиной снежные стразы
Прирастают к хрустальной заре,
Это лучше, чем ветры Кавказа
И бездушие зимних морей.

А судьбина навьюжит сугробы –
Мне б лучистого слова взаймы!
Я всегда принимаю особо
Драгоценное солнце зимы.

Горят леса моей России,
Чернеет звучная весна,
Как будто враг её осилил
Без боя в наши времена.

Ещё апрель не на исходе,
А пепелища велики.
Кто объявил войну природе?
За что родную, земляки?

Не птичьи березняк и ельник,
Их дни – обугленные пни,
Когда-то здесь в боях за Ельню
Скрывали партизан они.

Беспечность иль подвохи, то есть
По наущенью сатаны
Леса горят, деревни, совесть,
А с ними – будущность страны.

Не ждём зари, когда лучимся сами,
Тогда пустяк – ветров сердитый бред.
Передо мной, обогащённый льдами,
Кавказский нескончаемый хребет.

Но вот весна. Она всегда державна,
Ей покорись, всемирная тоска!
Я счастлива, в горах Азербайджана
Оазис русской жизни отыскав –

Ивановку, вдали от смут и риска,
Что где-то войны, верится с трудом.
Всё любо, словно здесь, за кипарисом,
На сельской улице наш светлый дом

И радостные вешние заботы,
Коль солнце не стремится в свой ночлег.
Азербайджан. Не раз мне скажет кто-то:
«Салам алейкум, русский человек!»

В глубинке скучно как-то стало.
«Уехать мне пора настала», –
подумал я. Как вдруг заря
шепнула: «Не бросай меня».

И ветер кинулся к порогу,
Узнав о том, что я грущу.
И всё насвистывал: «В дорогу
Тебя я, братец, не пущу!»

Склонились разом сосны, ивы,
Собою преграждая путь.
И громко зашумели нивы:
«Ты эти мысли позабудь».

Просили все одно и тоже.
И даже тот комар на коже
В меня не впился, не жужжал,
А крепко за́ руку держал.

Кричали, выли и ревели –
Деревья, травы, птицы, звери.
А я невольно улыбался.
Ну как их бросишь тут? Остался.

Над деревнею закаты
Гасят кронами дубы́.
Всюду брошенные хаты,
Словно Родины горбы.

Лишь в одной хатёнке с краю
Из трубы идёт дымок.
Будто в ней, уйдя из рая,
От людей укрылся Бог.

Я смотрю из окна на ещё один день непогожий.
Побежала слеза по морщинкам асфальтовых щёк.
Под упругим зонтом вдоль аллеи петляет прохожий,
Не заметив в кленовых висках озорной огонёк.

Засвистели ветра, огонёк этот скомкав в ладонях.
Наигравшись, подбросят его мне тихонько под дверь.
Если б дали коня, я б за летом устроил погоню,
Что сбежало опять, словно дикий испуганный зверь.

Снова осень меня напоит ядовитой печалью.
Снова душу мою, как собаку, посадит на цепь.
«До весны бы дожить», – произнёс мой товарищ случайно.
Не случайно я взял для себя эту фразу за цель.

Зима мои края обходит.
Давно январь, а за окном
Туман ленивый хороводит,
Дожди резвятся табуном.

Ручей торопится в канаву,
На все канавы нынче спрос.
Синичке сало не по нраву,
В который раз воротит нос.

А вдарил бы мороз немножко,
Как было в прошлые года,
Синичка та с дворовой кошкой
Драли́сь за сало бы тогда.

Но нет зимы и вся округа
Глядит с надеждой в гладь небес.
Досадно, что мороз и вьюга
В моих краях деликатес.

Засвистели свирепые ветры
Над моею великой страной.
До войны ни года́ – километры
И её не пройти стороной.

Снова нам уготовано свыше
Встать за русские земли стеной.
Я порою отчётливо слышу,
Будто молится кто за спиной.

Отгоняю от сердца тревогу,
Обернуться на голос боюсь.
Вдруг увижу, как молится Богу
На колени припавшая Русь.

Посидел закат на крышах
И побрёл куда-то прочь.
Незаметно чёрной мышью
Из норы явилась ночь.

Недовольную гримасу
Корчит за́спанная тень.
Проливает на террасу
Слёзы белые сирень.

А на небе загорелом
Спит Медведица клубком.
Вновь луна, шагая смело,
Гасит звёзды каблуком.

Ну а где-то там, под горкой,
В лоне сёл и деревень,
Солнце жёлтою иголкой
Вышивает новый день.

Ещё молчит в руке мятежной
Неутолённый пистолет,
Но на земле России снежной
Дантес уже оставил след.
И что с того, что мир прекрасен, –
Окрасив кровью русский снег,
У русской речки рухнет наземь
Не просто тело – целый век…
Раздался выстрел на опушке,
Заставив вздрогнуть чёрный лес…
Лишь на мгновенье умер Пушкин,
И лишь мгновенье жил Дантес.

Победного знамени шелест…
Войне положили конец
Егоров, Кантария, Берест
Да с фронта вернувшийся через
Эпоху страданий отец.

Выжила мама, вернулся отец,
Выжил и я – предвесенний малец.
Выжила хата – четыре угла,
Выжила речка – подруга весла,
Чтобы Земля, от весны тяжела,
После Победы жила и жила…

Минуя строгий взгляд границы,
У кромки Родины и дня
Ещё не знал я, что в станице
Молилась мама за меня.
Когда, фуражку лихо сдвинув,
Я шёл, заветное храня,
По главной улице Берлина,
Молилась мама за меня.
Когда, бессонницы отведав,
Чужой столице – не родня,
Встречал я утро Дня Победы,
Молилась мама за меня.
Пусть ветры мечутся у храма,
Но за отца, войну кляня,
В сороковых молилась мама,
Вчера молилась – за меня.
Она не скажет, что ей снилось.
Она, по сути мир ценя,
За человечество молилась,
Когда молилась за меня.

Есть Божий день. Есть кров и пища.
Есть грех людской. Есть пепелище.
Есть мир под неводом границ,
Где выхожу я из жилища
С разменной мелочью – для нищих,
И хлебной россыпью – для птиц.

Чужда золочёной оправе,
Распахнута иль конвертна, –
Душа не нуждается в славе,
Поскольку она бессмертна…

Не торопи мгновений, чтобы
Приблизить спешно час желанный,
Пусть даже он переособый
И даже – передолгожданный.
Не торопи. Поскольку нас
Ждёт впереди Господень Час.

Моя дающая рука –
Не облака и не река...
Но это крохотное благо –
Как ручеёк на дне оврага...

Всё та же в небесах стояла вечность…
Всё та же в небесах сияла млечность…
А на Земле, под сводами пещеры,
В дыму костра палеозойской эры
Витали искры будущих стихов,
Когда дикарь, пьянея от цветов,
Ещё не осознав, что он поэт,
В бреду любви, отчаянно и сдуру,
Принёс любимой, надо же, – не шкуру,
А – под ухмыл сородичей, – букет.

Пусть годы – моё наследство,
Но в гавань моей весны
Заходит второе детство
Под парусом седины.

Уходит ночь. Пора зари настала.
Синеют дали. Слышу поступь дня.
Я ненавижу тьму – как это мало
Для света, но как много для меня...

Война. Кресты. На землю небо пало.
Горят руины. Плавится броня.
Я проклинаю зло – как это мало
Для доброты, как много для меня...

Родимый дом. Крыльцо. Смеётся мама.
Шумит прибой весеннего огня.
Я Родину люблю – как это мало
Для Родины, как много для меня.

Приюти меня, святая Троица,
Исцели мне душу от тоски.
Никогда архивы не откроются,
Где ножом срезали колоски,
Но зерно, просыпанное с колоса,
Призовёт к ответу Судным днём
Ясный звук оборванного голоса,
И глаза, сожжённые огнём,
Молодые, синие, бедовые,
Что добычей стали воронья…
Положи вериги стопудовые
На себя, о, родина моя!
Погляди: над степью,
Над курганами,
Где играет воздух и дрожит,
Русский сын, замученный погаными,
Одиноким соколом кружит.

Там, где речка бежит под мостом,
Завиваясь в затонах кругами,
Две дороги сложились крестом,
Две земли разделив берегами.
Это дней моих тихий приют,
Это крест между тьмою и светом…
Одинаково птицы поют
И на том берегу, и на этом
И об этом молюсь, и о том,
Там чужая, и здесь не родная…
Две дороги сложились крестом,
Две земли, как одну, распиная…

Налетела ветрами зима,
Безответной молитвой молюсь,
И схожу понемногу с ума,
И ребёнком больным становлюсь.
Оголенные ночи без сна,
Только ветра удары в стекло,
И рычит где-то близко война
Неизбежно, и страшно, и зло.
И внутри, и снаружи бои,
И глядит ледяная луна,
Как бессонные ночи мои
Чёрным пеплом летят из окна.

Устою на краю ли?
Потерпи, пережди.
Начинались в июле
Обложные дожди,
Бормотал до рассвета,
Как в конце сентября,
Непутёвое лето
Напоследок коря,
Подрастут соколята,
Станет осень тиха,
И полезут маслята
Из-под мокрого мха,
И на праздничном пире
Сядет царь молодой…
Сколько радости в мире,
Не сожжённом враждой!

У края невидимой битвы
В последнем дозоре стою,
Не помня чужие молитвы,
Одну повторяя свою.
Столкнутся ряды бестолково,
Коснутся зарницы земли,
И поле вздохнёт Куликово
Дыханьем единым вдали,
Подлесок, от солнца соловый,
С травинки глядит стрекоза,
У Дона бессмертник лиловый
Поднимет живые глаза,
Прольётся в кровавом развале
Святая живая вода,
Как люди меня называли
Не вспомню уже никогда,
И сколько крестов не носи я,
В немое уйдя забытьё,
Но слово Россия, Россия –
Запомню, как имя своё.

Мне не снится уже ничего,
Словно полог скользнул, обрываясь,
Где-то бродит моё естество,
От меня темнотой закрываясь.
Что я вижу и что говорю
В том сокрытом и призрачном мире?
Приближается жизнь к октябрю
И мечтает земля о кумире.
И опять тот же шёпот больной
На изгибах осенних излучин:
Что же будет с моею страной,
Где никто ничему не научен?
Сядут вороны на купола
И промолвит бродяжка слепая:
«Я не знаю, куда я пришла,
По опавшему праху ступая,
Так далёк и неверен мой путь,
И нельзя мне от слёз отереться…
Приютите меня кто-нибудь…
Дайте мне у огня обогреться».