Доктор Радонов в работе и дружбе

В распахнутую дверь командирской каюты заглянул начальник медицинской службы капитан Радонов.

– Разрешите?

– Прошу, Вадим Сергеич, проходите, присаживайтесь… – Савельев отложил карту, с которой работал, и кивнул Радонову на кресло. – Вы насчёт Эйбоженко? Я обдумал ваше предложение. В целом, оно по-докторски здравое: у шифровальщика действительно не так много дел в походе. Поэтому разрешаю задействовать его по медицинской части.

– Благодарю, Андрей Николаич! Но вообще-то я хотел переговорить о матросе Братченко.

– Да-да, я помню… Вчера, вы докладывали, что обнаружили у него тревожные симптомы…

Радонов поудобнее уселся в кресле, вытянул длинные ноги.

– Всё так… Слабость, тошнота, повышенная температура и боли в правой подвздошной области. Это не что иное, как острый аппендицит, – подытожил Радонов.

– Вадим Сергеич, что вы намерены предпринять?

– Консервативная тактика успеха не имела. Покой, голод и антибиотики не помогли. Температура поднялась ещё выше. А, значит, нужно срочно оперировать.

– Всё-таки операция… – сказал Савельев, помрачнев. – Как некстати…

– Командир, будьте покойны… В клинике кафедры военно-морской хирургии я оперировал больных раком… Сейчас же требуется всего лишь вырезать воспалённый аппендикс.

– Хорошо, Вадим Сергеич, как будете готовы, приступайте! Да, и вот ещё что… Свет в амбулатории не погаснет ни при каких обстоятельствах… Никакое оборудование не выключится… Всё будет крутиться и вертеться, – скрепил Савельев и потянулся к тумблеру громкой связи.

 

…Не раз и не пять командир взвесил доводы за и против возвращения в Гаджиево. Выходило, что «К-799» ну никак не сподобится пришвартоваться к родному пирсу раньше, чем следующим утром и самое верное – это оказать всю необходимую помощь матросу Братченко здесь, в море. Сейчас, не медля… В своём, как всегда, прямом и развёрнутом в плечах докторе Андрей Николаевич нисколько не сомневался: он то уж точно «всех излечит, исцелит». Впрочем, вселял уверенность и очень обязательный старшина электротехнической команды Широкорад: коли отрезал Александр Иванович, что лампочки в операционной посветят, значит так и будет. Что ещё? Цельный и твёрдый старпом Пороховщиков сразу взял сторону командира. Базель же, Базель, имевший свойство почти не иметь свойств, – не в счёт. «Ну тиснет замполит по обыкновению наверх рапорток, да и чёрт с ним… Не родился ещё богатырь такой, чтобы меня обыграть», – решил Савельев.

 Вскоре командира вызвали на ГКП, Широкорад стал фокусничать с электричеством, а Радонов взялся, наконец, за скальпель.

 Когда операция уже благополучно завершилась, Вадим Сергеевич Радонов бодро пропел:

– Ну что, товарищ капитан? – прокряхтел, оглядывая свой живот с белой марлевой повязкой, матрос Братченко.

– Что, что… Я же говорил: лучше сдайся мне живьём…

– Так я и сдался.

– Значит, жить будешь… Ясно?

– Ясно.

– Денис, по-моему, ты сдрейфил, а?

– Да как же не сдрейфить-то… Один только вид вашего хирургического инструмента...

– Инструмента?.. А скажи: ты песню Высоцкого слыхал? Ну в ней ещё такие слова… Пока вы здесь в ванночке с кафелем… Э-э, моетесь, нежитесь, греетесь… В холоде сам себе скальпелем он вырезает аппендикс…

– Про клоунов знаю, но эту нет, не припомню даже… А отчего вы интересуетесь?

– Видишь ли, Денис, я ведь коллекционер.

Радонов поймал удивлённый матросский взгляд.

– Да-да, коллекционер… Но не в том смысле, что я гоняюсь за какими-то древними черепками… Артефактами… Понимаешь?

– Не совсем, Вадим Сергеич.

– Истории, своеобычные, конечно… В своём, так сказать, роде… Вот, что я собираю.

– А-а-а…

Неожиданно доктор зазвенел молодым рассыпающимся смехом.

– Ну и физиономия у тебя, матрос! Раскрывает рыба рот, а не слышно, что поёт.

Братченко виновато улыбнулся.

– А, впрочем, не забивай голову… Лучше прелюбопытную историю послушай…

Вадим Сергеевич закрыл кран и понёс перед собой мокрые большие руки. Потом тщательно обтёр их полотенцем и, присев на кушетку, начал свою повесть:

– Так, но с чего же начать, какими словами? А всё равно, начну словами: там, на станции Новолазаревская, в кипящем котле Арктики… Почему, скажешь, в кипящем? Ну а как я, Денис, эту необычную, гадательную и неопределённую Арктику тебе опишу… Год?.. Год тысяча девятьсот шестьдесят первый… И если не изменяет мне память, то двадцатые числа февраля. Холодина! Такая холодина, что из себя самого можно выскочить. И даже на пресловутые рёбра не опираться… Короче, погода ощерилась! Авиацию не поднять… А до земли обетованной, «откуда доходят облака и газеты», – восемьдесят километров… И вот тут, по гадскому стечению обстоятельств, птенец человечий оказался на краю гибели. Тьфу! Прости, Денис, съехал на штампы… Э-э, ну так вот… Врач этой полярной станции, Леонид Рогозов, заметь, единственный тамошний врач, сам поставил себе диагноз: острый аппендицит. В общем, всё, как у тебя. Почти всё. Разница лишь в том, что тебя спасал я, а Рогозова – Рогозов. Нет, конечно, ему помогали метеоролог Артемьев, подававший инструменты, и инженер-механик Теплинский, державший у живота небольшое круглое зеркало и направлявший свет от настольной лампы. Начальник станции Гербович дежурил на случай, если кто-то из «ассистентов» грохнется в обморок. А что же Рогозов? А Рогозов лёжа, с полунаклоном на левый бок, вкатил себе раствор новокаина и аккуратненько так сделал скальпелем двенадцатисантиметровый разрез в правой подвздошной области. Временами всматриваясь в зеркало, а временами и на ощупь, без перчаток, действовал он… Следишь, Денис? Ага, вижу, что следишь. Хорошо, сейчас посыплются ещё и цифры… Итак, через тридцать-сорок минут от начала операции развилась выраженная общая слабость, появилось головокружение. Ещё бы! Ведь добраться до аппендикса было непросто – Рогозов наносил себе всё больше ран и не замечал их. Сердце начинало сбоить. Каждые четыре-пять минут он останавливался на двадцать-двадцать пять секунд… В какой-то момент Леонид Иванович даже пал духом. Скапустился… Но затем осознал, что вообще-то уже спасён! Да, именно так. Операция, длившаяся час и сорок пять минут, отколотилась. Дней через пять, примерно, температура нормализовалась, а ещё дня через два были сняты швы.

– Вадим Сергеич, значит, это о нём, о Рогозове, Высоцкий ту песню пел…

– Конечно, о нём, не о тебе же. И это ему, а не тебе, вручат впоследствии орден Трудового Красного Знамени. А впрочем, и ты, Денис, большой молодец… Хвалю!

– Спасибо! Но если бы не вы, товарищ капитан…

– Да ладно тебе… Служи Советскому Союзу!

 

…Умыв, что называется, руки, Радонов отправился в курилку. Дорогой он доложился командиру и, приобретя его благодарность, пребывал в прекраснодушном настроение – выстукивал об портсигар какой-то уж очень воинственный марш. Таким его и увидели штурман Первоиванушкин и мичман Широкорад. Оба уже разминали в пальцах туго набитые, пайковые, индийские сигареты.

– Что, братцы, воскурим фимиам? – чуть ли не пропел Радонов.

Штурман Первоиванушкин улыбнулся и чиркнул зажигалкой, давая каждому из товарищей прикурить.

– Какая однако у тебя, Иван Сергеич, горелка… Небось, серебряная?

– Да, тонкая штучка… Не удержался, купил… Чуть ли не всю получку укокошил.

– Слышишь, Александр Иваныч? Во сибарит даёт! Ему бы ожениться, тогда бы знал, на что получки укокошивать…

– А сам-то, когда такому дельному совету последуешь? – сказал, выделывая дымные кольца Широкорад. – Ване-то – двадцать пять, лицо ещё пушится, а тебе через две недели… Сколько? Тридцать, тридцать лет!

– Молодость, брат, как известно, к нам уже вернуться не может… Разве что детство…

– Да чёрт с ней, с молодостью! Ну, вот что ты брякнул недавно на танцах Вале Верёвкиной? Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньте ваш грузный баркас… Вы задом заставили солнце, – а солнце прекраснее вас…

– Я – любавец! Я – красавец! А она, она перед моим носом изнемогала в невозможно восточной позе. А впрочем, Сань, ты прав… И мне надо бы ожениться, а? Променять, как писал твой любимый Платонов, весь шум жизни на шёпот одного человека…

– Да, ну тебя… Я серьёзно, а ты…

– Сань, да я то же серьёзно… Поверь!.. Просто «изумрудное будущее не вытанцёвывется»…

Радонов незаметно и как-то лукаво подмигнул Первоиванушкину.

– Найти бы единственную мою письмовладелицу… Такую, например, как твоя Полина, и сразу того…

– Чего, того? – вскинулся Широкорад.

– Под венец! Исцелять раны цветами…

– Иван Сергеич, поговори с этим паяцем сам. А мне пора, надо ещё кучу датчиков проверить.

– Иди, иди, Карамазов, проверяй свою кучу, а я тут помозгую с Ваней насчёт Великого инквизитора… Базеля… Совсем распоясался, даже на командира вон бочку катит.

– Ну, мозгуй, Вадим Сергеич, – парировал Широкорад, – только потом не забудь рассказать, что намозговал! – Как подсказывает опыт, лучше знать о твоих экспромтах заранее…

 Он собрался уж было выйти из курилки, но тут его вдруг окликнул доктор.

– Не серчай, Александр Иваныч… Сань… Ну, вот хочешь поклонюсь тебе в пояс… Ты ж, просто спас этого матросика Братченко… Светил всегда, светил везде… Ничего у меня в операционной даже не гакнулось. Нет, я серьёзно, брат!

– Всё, товарищи офицеры… Адью!

– Давай, Сань, пока! – кивнул Первоиванушкин и зачем-то, с каким-то даже шиком, чиркнул зажигалкой.

Подводники помолчали, пуская дым.

– Он ушёл, но обещал вернуться… – снова оживился Радонов. – Нет, ну Саня, он ведь как Болконский…

– В смысле?

– А в том смысле, брат Иван, что и он может знамя поднять… Обожди, обожди, в свой час обязательно подымет…

– Постой, а что ты хотел о Базеле сказать?

– Что, что… Может, на дуэль его вызвать? Вызовешь, Вань? Или на седины старика не подымится рука?

– Вот ты юродивый!

– А может, его за бородёнку, за мочалку да и вытащить с нашей подлодки… Как Митя Карамазов отставного штабс-капитана Снегирёва из трактира вытащил, а?

– Во-первых, Базель не отставной штабс-капитан…

– И во-вторых, – подхватил Радонов, – без мочалки… Ухватить не за что…

– Нет, ну юродивый… Кто тебя только до больных допустил?

– На счёт юродивого, брат, ты крепко ошибаешься… Во мне растут цветы подводные… И жизнь цветёт без всякого названия…

Радонов помолчал, покусывая губы, потом сказал:

– Пойду-ка я проведаю моего единственного больного. Жаль, конечно, Вань, что это не ты… Я б тебя так проведал…

– Добрый ты, Вадим!

– Добрый… И ты добрый. Все, все добрые…

– И Базель?

– Базель? Нет, он не добрый, а святой… Сердце его большое похоже на колокольню…