Сознание возвращалось медленно и больно. Память старик не терял, но, обидевшись на весь свет, молчал. Ни имени с фамилией своих, ни то, откуда свалился на грешные головы врачей, он так и не сказал. Лежал и даже есть отказывался. Все дни, молча. Спал плохо.

Моря в предрассветной мгле он не увидел. Лишь услышал его ледяную злобу. Словно вопрошая строго: «Как дерзнул ты сюда прийти»! – высокая волна, подобно акуле, нападающей на жертву, с грохотом обрушилась на берег и свалила старого человека, хлестнув по лицу. В сердце нестерпимо защемило, и наступила пустота.

Его, мокрого, бездыханно лежащего на равнодушной гальке обнаружили, когда солнце поднялось и Нептун, приветствуя небесного брата, успокоился. До следующей ночи. Но старик уже не видел и не слышал. Ни неба, ни моря, ни людей, ни машины скорой медпомощи.

Обидно. Очень. Аж, плакать хочется, да не привык слёзы лить. Раз в жизни и было, за что по сей день стыдно, как вспомнит. А вспоминается последнее время часто. И не только плохое. Видно, и впрямь, скоро уж. И оттого ещё обиднее.

С самого начала этой затеи, больше похожей на авантюру, было обидно.

– Билетов нет, – ответила кассир, возвращая паспорт и пенсионное удостоверение.

– Да, как нету, дочка? – жалобно глядя на молодое красивое личико, Валентин Павлович, словно за последнюю соломинку хватаясь, просунул документы обратно. – Летом все на курорт едут, а теперь зима.

– Не простая зима, – вздохнула девушка за большим толстым окошком. – Летом больше в Турцию, а сейчас только Сочи подавай. Олимпиада. Вы, может, в Москву хотите? Туда билеты есть.

– Да, был я там, а вот на море ни разу, – отмахнулся старик. – Дайте хоть до Анапы...

– Поймите вы, – нетерпеливо перебила кассир, – на юг нынче совсем билетов нет.

– Что, и в плацкарте? У туалета даже, на верхней полке? – в отчаянии уточнил старик и убедительно затараторил. – Ты не думай, дочка, я сдюжу. Я жилистый и всю жизнь море хотел увидеть.

– Нет билетов, дедушка, – кассир вновь вернула документы. – Простите, не мешайте…

– Да, я доплатить готов, дочка…

– Вы очередь задерживаете, – донесся из-за спины сварливый бабский голос.

Старик обернулся. Пряча паспорт во внутренний карман тяжелой куртки, он внимательно оглядел женщину и всех, стоявших за ней. Тетка была до скрежета в зубах обычной. Низкая, круглая, румяная с мороза. Бочка, одним словом. Крикунья базарная. Его Рая не такая. Высокая была, стройная. Со строгими красивыми чертами лица и чёрными глазами. Под стать ему. И ни разу она не позволила себе согнуться, застонать, а то и того хуже, сплетню пустить. Осенью её не стало. И всё. Жить, казалось, дальше не зачем. Не только дети большие, но и внуки. И у них своя жизнь. У него же оставалась единственная заветная мечта, которую с женой делили на двоих. Но Рая не дожила, а для него билетов вот нет.

– Да, куда вы все прётесь? – досадливо проворчал старик и побрел к выходу.

– Ой, не в Сочи, как некоторые богатеи, – услышал он усмешку сварливой бабы. – Всё плачут, что у пенсионеров денег нет, а эти пенсионеры по морям вона раскатывают. Я тоже на море не была никогда. Не на что мне туда ехать. К дочке, в Уфу еду.

– Дура, – не оборачиваясь, беззлобно проворчал Валентин Павлович.

– Сам такой! В дом престарелых тебе надо, а не к морю!

 – Не переживай ты так, отец, – приободрил мужчина, занявший очередь последним. – Потом сгоняешь к морю. Олимпиада через неделю кончится, и поедешь.

Старик не ответил, наверняка зная, что никуда он потом не поедет. Всю жизнь это «потом» висело над ним. Сначала легко, непринужденно: «успею ещё», но с годами всё тяжелее и приходило понимание, что на «потом» времени не остается, и он может не увидеть море.

Были только учёба, работа. Всё на благо людей. То социализм строили, то демократию. И, конечно же, дом, семья. Можно ли человеку без того? Не зря, – дети выросли достойными людьми. Все при деле. Жалко, его редко навещают.

– Палыч! – услышал он и вздрогнул. Обернулся, но никого не узнал. Показалось. Кто его окликать станет? Кому он, старый, нужен?

– Палыч! Ну, ты что?! – и только теперь старик разглядел Леху, шагавшего к нему широкой поступью. – Ну, не узнаешь, елки – палки?! Ну, дорогой мой?! Ну, я же Леха, стажер твой. Забыл?! Ну, Боков я! Ну?!

И, правда, он, – не поверил глазам Валентин Павлович. Ох, и раздобрел. Не мальчик, но муж. И форма, не смотря на полноту, идет шельмецу. И усы с бородкой отрастил-таки. На Портоса похож, о котором давным – давно читал взахлёб в книге, что у наставника брал. Без верхней одежды, в расстёгнутом кителе. Зимой-то. Шапка только набекрень, как у дембеля. Большой толстогубый рот расплылся в широкой улыбке, обнажив детскую щербинку на зубах.

– Ну, Палыч?! Ну, узнал?! – мужчина обнял старика, едва ли не как отца родного, крепко сжав его на радостях.

– Да, узнал, Леша, узнал, – легонько похлопывая мужчину по массивной спине, растроганно прошептал Валентин Павлович, заметив, как их с нескрываемым интересом рассматривают прохожие. И только тут понял, что выход из вокзала в город перепутал с выходом на перрон.

– Ты как здесь? – спросил старик, отстранившись и разглядывая старого знакомого, всё ещё не веря, что перед ним, действительно, он. – Какой ты стал…

– Какой? – гоготнул мужчина.

– Настоящий.

– Ну, не без твоей помощи, – мужчина самодовольно посмотрел на пассажирский состав, в вагонах которого исчезали толпы суетящихся пассажиров. – Начальник поезда теперь. Все по твоей науке, Палыч…

– Погоди, не части, – попросил старик, стараясь унять внезапно захлестнувшее волнение. – Ты начальник вот этого поезда? Ты в Адлер едешь?

– Ага, – радостно подтвердил Леха.

Когда в седую, почти лысую голову взбрела шальная мысль, он и сам не понял, но прогнать её уже не мог. И не хотел.

– Возьми меня, – робко попросил старик.

– Куда? – удивился начальник поезда.

– К морю.

– Ну, поехали. Ну, чего же ты молчишь, Палыч? Ну, тебе в поезд садиться надо, а ты молчишь? Ну, и я заболтал тебя, а стоять осталось десять минут. Ну, какой вагон у тебя?

– Никакой, Леша, – ещё тише пробормотал старик. – Билетов на юг нету. Воцарилось молчание. Словно каждый, кто стоял на перроне, забыл о своих делах и только и занят был тем, что слушал их разговор, в нетерпении ожидая, чем закончится встреча.

– Ну, погоди, Палыч, – басом протрубил Леха, и самодовольное выражение его лица вмиг сменилось на озадаченное. – Ну, как это нет билетов для пенсионера, тем паче для ветерана железнодорожного труда?

– Да, какая разница, ветеран или нет, если нету, – вздохнул Валентин Павлович. – Олимпиада.

– Ну, ты, нет, Палыч. Ну, ты обожди, дорогой мой. Ну, я скоро, – засуетился Леха и уверенно шагнул к входу в вокзал. – Ну, для меня-то найдутся билеты. Ну, не было такого, чтоб железнодорожники не договорились.

– Алексей, стой! Вернись! – требовательно крикнул старик ему в след, как много лет назад, там, в ПЧ, и, убедившись, что команда выполнена, тихо произнёс. – За оставшееся время ты ничего не решишь.

– Ну, Палыч, ну, как же, дорогой ты мой? Ну, я же не могу тебя оставить, раз тебе надо. Ну, ты для меня столько сделал…

– А ты и не оставляй, Леша.

– Ну, как же? – смущённо бормотал начальник поезда. – Ну, без билета нельзя? Ну, не могу я так, Палыч. Ну, понимаешь?

– Я тоже многого не мог, а делал, – напомнил старик, зная, что обидно говорит, но не в силах совладать с решимостью, уехать к мечте только этим поездом и никаким другим. Только сейчас и никогда больше.

– Ну, Палыч, ну, не пытай ты меня, дорогой…

– Решай, Леша. Я тебя не принуждаю, – и уже потеряв надежду, старик жалостливо прошептал. – Я лишь прошу.

Короткий взгляд старых сощуренных бесцветных глаз в большие карие, полные жизни, и уверенность переселилась из одних в другие.

– Ну, поехали, Палыч, – вновь довольный собой, гоготнул Леха. – Ну, давай-ка в мой вагон. Ну, бегом только.

– Я быстро. Я, знаешь, как быстро? Я ещё быстрее тебя, – не веря своему счастью, радостно бормотал старик, с трудом поспевая за начальником поезда и не сомневаясь, что теперь обязательно уедет к морю. – А нукать-то ты так и не перестал. Сколь я тебе говорил, не нукай, не запряг…

Он успел и, поднимаясь по железным ступеням в вагон, слышал, как Леха объяснялся с проводником:

– Ну, ладно тебе. Ну, ты только ни кому. Ну, доброе же дело делаем. Ну, человек всю жизнь пахал, а моря не видел. Ну, для нас же пахал. Ну, разве можно отказать?

– Потом бы съездил, – не унималась проводник. – Приспичило ему…

– Ну, я всё сказал. Ну, станешь начальником поезда, будешь решать, – строго подытожил Леха, подавая руку Валентину Павловичу и, помогая ему подняться в вагон, тихо, что бы тот не услышал, прошептал. – Ну, это у тебя есть потом. Ну, у меня тоже половинка от потом ещё осталась. Ну, а у него какой потом? Ну, нет у него потом. Ну, понимаешь?

Проводник не ответила, давая понять начальнику, что тот волен поступать, как вздумается. Промолчал и старик, слушая другие слова и наполняясь счастьем:

– Вниманию пассажиров и провожающих! Скорый поезд сообщением «Иркутск – Адлер» отправляется с первого пути! Будьте внимательны и осторожны!

И никто не знал, как ликовало в эти минуты огромное доброе давно живущее сердце! И как старик радовался мыслям: «Раечка, хорошая моя. Я скоро уже. Я на море гляну только, подышу им и сразу к тебе, и бесконечно буду тебе о нем рассказывать, а ты слушать так, как только ты одна умеешь, и нам уже никуда не надо будет спешить».

Доехали быстро и без происшествий. За весь путь никто не потревожил старого зайца, как окрестил себя довольный старик. И никто не пристал к начальнику поезда с вопросом, почему у него безбилетник едет? Всю дорогу Валентин Павлович читал газеты и разгадывал сканворды, коих у проводника имелось в изобилии. На станциях, накинув куртку на плечи, он, словно полный сил молодой парень, выбегал, купить сладкого к чаю, который пили с Лехой, и вспоминали, вспоминали, вспоминали. А проводник слушала и, скромно улыбаясь, каждый раз вздрагивала от богатырского хохота начальника поезда.

На грешной изможденной земле старик появился в самый главный день для людей, и уже потому никогда не позволял себе сдаваться. Все праздновали долгожданную Победу, и никому не было дела, что у солдатки Нюры сын родился. Поздравили, конечно. Справили, как водится, ножки смочили. Да сразу и позабыли, радуясь более важному. И не осудишь. Настрадались. Теперь же снова можно было дышать полной грудью. Скоро уж придут мужики по домам.

Его отец не пришёл. Погиб в десанте на Шумшу. И осталось от безусого мальчишки – матросика фотокарточка вся затертая, замусоленная, пожелтевшая со временем, да пара писем – треугольников. В одном с Победой поздравлял, радовался, не зная ещё, что другое у него счастье случилось. Не общее, а его личное. Продолжение его. В другом письме обещал жене, как хорошо заживут они втроем, когда он вернется со службы. И ещё родят. И бахвалился, что фрица одолели, а самураев и того подавно, да жалел, что фашиста бить не довелось, ну, уж японцам-то от него достанется, не меньше, чем от брата старшего гитлеровцам. Вернулся ли брат отца с фронта, зажил ли кто из их семьи счастливо, Валентин так никогда и не узнал. Да, нет, не пришел. Был бы жив, неужто позволил бы племяннику сиротой остаться. Матери у Вали не стало в год, когда он в школу пошел. Отправилась по грибы и не вернулась. Говорили в селе, должно медведь задрал. Зима в тот год лютая случилась. Голодало зверье так, что и лето, и осень потом ещё в деревни заходить не боялось. Рушило всё, что попадалось на пути в поисках пищи, и редкую ночь в деревне не слышался хоть один ружейный выстрел.

В Новосибирске, в детском доме сладко не было. Воспитатели да нянечка жалели, а всё одно, не мамка родная и не отец, фотокарточка которого и письма всюду были при Вале. Ночью под подушкой, а днём смятые в кармане брюк. Смотрел на бескозырку, на тельняшку, в которых на фото жил и верил счастливый отец, и взрослел, не давая спуску ни себе, ни другим. Решив, что обязательно станет военно-морским офицером, учился только на пять, занимался легкой атлетикой. И уже не представлял себя ни кем и нигде, кроме как штурманом на крейсере посреди морской глади. И вдруг случилось то, что чуть с ног не сшибло, – к воинской службе по состоянию здоровья он не годен. Шумы в сердце. Бегал по врачам, доказывал, тряс грамотами. И в отчаянии первый и последний раз в жизни плакал. Не помогло. И в то лето он сдался. Ничего не хотел. Цели не было. Сидел на берегу Оби и не знал, что делать дальше. Зачем всё?

Жить заставила Рая. Тощая длинная девчонка с жидкой косичкой в пёстром ситцевом платьице. С ней не особо водились, зная, как она очутилась в детдоме. Отца посадили за то, что жену по пьяной лавочке зарезал.

Выследив, куда Валька ходит каждый вечер, Рая однажды подошла тихо, присела рядом и, натянув подол платья на круглые коленки, молча, стала запускать блинчики. В другой раз, он её прогнал бы, но теперь ему было всё равно. Пусть сидит, раз хочет – камней всем хватит. На второй день опять пришла, и на третий, и потом тоже. И ударила мысль, в которую и не поверил сразу! Рая – единственный близкий человек и он не хочет, что бы она уходила. Никогда. А девушка, поняв, что это случилось, спокойно, но уверенно сказала:

– Море мы с тобой ещё увидим. Обязательно. А пока, давай-ка, Валюша, со мной, в путей сообщения, на инженера.

И почти полвека она была единственным человеком, кому он позволял называть себя так, как ему никогда не нравилось, но ей не смел перечить. Любил лишь её. Поженились сразу после получения дипломов и распределения. Через два года старший родился. Потом две дочки и ещё сын. Большая семья, счастливая, в которой однажды своим стал и Леха – воспитанник того же детского дома, что и Валентин с Раисой. На железную дорогу тот попал для отбывания наказания в виде исправительных работ за хулиганку. Исправлять взбалмошного паренька поручили Валентину, но он не сумел, и после первого наказания Леха чуть не схлопотал второе, и уже реальный срок. За драку с тяжкими телесными. Валентин, узнав, места не находил, метался в сомнениях, спать не мог, но жена сказала ему, идти. И он пошёл. В милицию, в прокуратуру, потом в суд. Взял на поруки сорванца. Условный дали парню. С тех пор они не расставались, пока Леха, окончив тот же институт, что и его наставник, не призвался в армию. Служил в Чите, да там и остался. Писал, что устроился по специальности. Женился, дочка родилась. А потом развал страны, и стажер потерялся, на письма не отвечал. И вот, выяснилось, в Иркутске прижился. Адрес наставника потерял. Да, и не о чем было писать. Развёлся, дочь знать его не хочет. Зону, всё-таки, испробовал. За хищение на том участке, где и работал. Обеспечивал доступ ворам к товарным вагонам, за что получал от них деньги. Таким не хвастаются. Но выживать как-то надо было. И корил себя, и боялся, да наука Палыча заставила поступить единственно правильно. Сам пришёл, с повинной. После освобождения, заново всё начинать пришлось. Долго работал проводником, а теперь год уж, как начальник поезда. Оттого и счастливый, и хохочет без остановки, что простили его, поверили ему. Опять человеком может зваться.

Так и доехали до Адлера.

А теперь Леха катит обратно и, поди, к Новосибирску уж подъезжает, и всю дорогу волнуется, что старик не вернулся вовремя. Нехорошо получилось. Не хотел Валентин Павлович так. Договорились же, когда начальник поезда ранним утром провожал его из вагона, советуя в гостиницу сначала, а потом уж на море. Но он не согласился:

– Зачем мне гостиница, если ты днём уже обратно. Я гляну на море, и домой с тобой поеду.

Леха дважды переспросил у старика, не забыл ли тот время отправления. Запомнил. Но не пришёл. Обидно.

Дверь в палату бесшумно отворилась:

– Валентин Павлович, как чувствуете себя? – спросила медсестра.

Услышав свое имя, старик вздрогнул, но ответить не успел, не веря тому, что видит. Отстранив медсестру, в палату вошли сыновья, за ними старшая дочь.

– Отец, ну ты дал. Чего же ты творишь? – ласково ворчал седовласый уже мужчина.

– Нельзя же так, папка, – вторила ему женщина. – Мы с ног сбились.

– На море я хотел, – обиженно пробормотал Валентин Павлович, уже не в силах, скрыть слезы, предательски сползающие по рыхлым бледным щекам.

– Так ты бы сказал хоть. Мы же тебя звали сколько, а ты ни в какую…

– Да, зачем мне Египет ваш? – перебил старик, поднимаясь с койки и утирая слезы. – У нас Сочи есть.

– Значит, надо было сказать, что в Сочи хочешь.

– Да, вы заняты всегда, – отмахнулся Валентин Павлович. – До меня ли вам? Как, вообще, нашли меня?

– Дед, представляешь, здесь, в Адлере, наши, новосибирские полицейские олимпиаду охраняют, – в палату, с разрешения медсестры, вошли внучки в сопровождении улыбающейся младшей дочери. Девочки сразу крепко обняли старика, а дочка чмокнула в щёчку и помогла смахнуть последнюю слезу.

– Они твой паспорт на берегу нашли, и сразу в Новосибирск, в свою дежурную часть, позвонили, – подтвердил младший сын. – А мы там, как раз, уже третий день искали тебя: и полиция, и волонтеры, и спасатели, и все – все.

– И телефон ты дома опять оставил, – посетовала дочь.

– Не нужон он мне, – отмахнулся старик. – Не умею я им пользоваться.

– Ох, папка, какой же ты глупенький у нас, – облегченно вздохнула младшая дочка, протянув ему самое драгоценное, что он пронес с собой через всю жизнь – маленькую помятую черно-белую фотокарточку молоденького русоволосого матроса, мечтавшего жить, любить и быть счастливым. – Тоже полицейские нашли, вместе с паспортом…

– А деньги? – всполошился старик. – Двадцать тысяч было…

– Не беспокойся, и деньги передали, – пробасил сын, улыбнувшись.

– Какой же ты глупенький у нас, дед, – повторила внучка. – Но мы тебя никогда больше одного не оставим.

– Поднимешься вот, и пойдем гулять по берегу, – подтвердила вторая. – Ты, главное, не волнуйся.

Старик обнимал родных людей и, еле сдерживая вновь подступившие слезы, мысленно говорил с Раей, глядя в раскрытое окно, за которым начиналась весна: «Прости, родная, я чуть позже. Дети у меня, внуки. Да, и моря ещё не видел. Но я, всё одно, скоро уж. Ты подожди, хорошая моя. Ты умеешь ждать, я знаю»…