Так и не раскрытая тайна…

Свою морскую жизнь я начал в 1962 году. Поначалу участвовал в береговых командировках от Батуми до Вилково, затем Азовское и Чёрное моря. На одном из судов, стармехом работал Иосиф Маурович Ди-Пиэрро, крымский итальянец. Эдакий Мастрояни внешне, смуглый с усиками, прищур глаз, но с совершенно русским заквасом. Хороший механик и очень приятный человек с весьма любопытной биографией.

Подробности поистёрлись в памяти, но вкратце она такова: после окончания войны он, то ли по собственному желанию, то ли по велению властей уехал на прародину в Италию. Итальянского в нём всего и было, что фамилия, происхождение, да несколько ненашенское лицо. Языка он не знал, менталитет русский, работы там и коренным итальянцам в те поры не найти, не то что репатриантам, что прикажете делать? И Маурович засобирался обратно в СССР, но перед отъездом в поисках хоть какого-нибудь заработка он наткнулся на вербовщиков, искавших белых, именно белых, специалистов для работы в Австралии, манили в Америку южную, да и в Африку на алмазные рудники.

Иосифу исполнилось только восемнадцать, однако, с детства имея склонность к механизмам, он неплохо изучил все попадавшиеся под руку двигатели и, несмотря на отсутствии диплома и образования, кроме обычной школьной семилетки и ремеслухи, с любым двигуном был на ты. Вербовщики, конечно, вцепились в него, каждый заманивал к себе, молодой, перспективный, но Иосиф, как представил куда заедет! в чём-то засомневался, контракт не подписал, ни в какую Африку-Австралию не полетел, вернулся в Керчь, и до самой пенсии проработал судовым механиком.

Познакомились мы так. Однажды, в одном из моих первых Черноморских рейсов, я обратил внимание на его бросающуюся в глаза внешность, мы познакомились поближе и разговорились. Я и до этого, в других рейсах с ним, обращал внимание, что он, вроде бы тоже присматривается ко мне… Как-то выбрав момент, когда вокруг никого не было, он задал мне странный вопрос, – ты своих родственников хорошо знаешь?

– А что?

– Понимаешь, когда я покувыркался по Италии и уже собрался вербоваться в Африку, да мне тогда всё равно было куда, со мной в компании оказался ещё один керчанин, постарше меня, и фамилия у него была как у тебя...

В нашей семье по линии отца, имевшего, ещё пять братьев и двух сестёр, с войны не вернулись двое, оба пропали без вести. Дядька Семён, военный прокурор в Севастополе, в сорок втором...

А об Илье, от его земляков-однополчан, выживших в мясорубке начала войны и добравшихся до Керчи, был слух, что он сгорел в танке на Ишуньских позициях под Перекопом… Правда потом составители этой книги, разыскали какие-то документы, из которых следовало, что Илья погиб в сорок четвёртом, но где и как неизвестно.

– Неужто, дядька Семён? – прикинув варианты, спросил я.

– Да, его звали Семён…

– Вот это да, – я представив, как эту весть воспримет родня! – Как же он туда попал?

– …Он согласился лететь куда-то, и полетел, мы с ним договорились, что он сообщит, как там и что, тогда и я к нему подамся... Однако никаких писем так и не было, потом мелькнул слух, что тот самолёт пропал где-то, вроде как над Восточной Африкой, в бывших Итальянских колониях, аэродромы какие-то вероятно остались, горючее... А позже я уехал в Союз и, что случилось дальше, ничего об этом не знаю.

Иосиф Маурович бросил за борт кусок ветоши, которой вытирал замаслившиеся руки, помолчал и закончил. – Он мне рассказывал, что после того, как наши оставили Севастополь ему удалось откуда-то с под Балаклавы уйти в море на лодке. Все, кто ушёл с ним, перемёрли ещё в Чёрном море, да и он загибался без воды, но повезло, подобрали рыбаки-турки, а там через греков добрался и до Италии. Больше мы с ним на эту тему не говорили.

Всё было неопределённо и домашним я тогда ничего не сказал, потому что тётя Оля, жена дядьки Семёна, долго пытавшаяся разыскать следы мужа, в конце концов вышла замуж, стоило ли бередить пережитое? Дед умер ещё в сорок пятом, бабушка в пятьдесят втором, да и был ли встреченный Мауровичем Семён их сыном, братом, моим дядькой?

Хотя кое-что и сходилось: здоровый, лысый (в нашей семье, мужчины рождённые в том ещё дореволюционном поколении, рано начинали лысеть).

Да, мало ли лысых здоровяков? Правда этот лысый здоровяк из Керчи и фамилия, и имя… совпадало многое.

– А отчество не помнишь?

– Какое отчество! шутишь, у кого оно в такие годы и в те времена было? Хорошо если имя знали, больше – земеля, земляк, кореш, корефан... А фамилия, так почти случайно.

Разговор с Мауровичем происходил летом шестьдесят второго года, и это всё присказка.

…Незадолго до того, летом шестидесятого года в Ленинграде, куда я приехал поступать в Лесотехническую Академию, у меня была другая встреча. Воистину невыясненная, непознанная вероятность или необходимость, подобных встреч...

Перед отъездом с Алтая, мой товарищ уже окончивший ту же Академию, попросил в определённый день купить букет цветов и вручить его любимой девушке. Как человек обязательный, в назначенный день я потащился по нужному адресу и... заблудился! Привыкнув полагаться лишь на свои ноги, следуя указаниям вежливых прохожих, я блуждал по неизвестным мне прошпектам, устал, и букет нёс не как букет, а как веник. Пропустил все сроки, и вот уже дело к белой ночи, а я не знаю, что мне делать дальше, куда идти и в очередной раз спрашиваю, как найти нужную улицу, у дамы, прогуливавшей собачку.

Пока собачка совершала известный ритуал у дерева, она подробно объяснила, куда мне идти. Я развернулся, время поджимало, и не теряя надежды ринулся в указанном направлении и прошёл уже несколько шагов, как услышал сзади мягкое, но настойчивое:

– Молодой человек!

Женщина, только что дававшая пояснения, подзывала меня к себе. Я вернулся, предполагая, что забыто что-то важное.

– Молодой человек, – она выпрямилась и смотрела мне в глаза, – молодой человек, нехорошо… Ведь вы не поблагодарили меня!

Я и сейчас не потерял способность краснеть, а уж тогда! Я готов был сгореть, провалиться сквозь землю, сгинуть, исчезнуть, испариться-раствориться, но только не смотреть на неё.

Разумеется, я извинялся, просил прощения, оправдывался, как мог, излагая причину непростительной забывчивости, и прямо-таки заливался краской.

Она поняла меня, взгляд её прощающе потеплел.

– Вид… у вас… не для вручения цветов, всё-таки к девушке идёте, надо быть на высоте! Знаете, что, зайдёмте-ка ко мне, – выгулявшаяся собачка натягивала поводок в сторону дома. Я промямлил что-то насчёт неудобства в такое время посещать незнакомую женщину, утруждать… что подумают домашние, подобрала на улице цветодарителя недотёпу... Но она не слушала меня. Смахнув пот, не сильно упираясь, я повиновался…

Широкая лестница с дубовыми перилами отполированными ладонями, минуя первый, вела сразу на второй этаж, массивная дверь с медной табличкой, ещё с ятями: «Проф. В. Вжесвитский», я остановился; господи! куда это я попал? Она заметила мой взгляд и, одной рукой открывая замок, другой провела по табличке, то ли смахивала пыль, то ли погладила...

Квартира с первого же шага поразила меня: высоченные потолки, а двери, окна! И везде скрещенные копья, щиты, ярко раскрашенные высокие барабаны там-тамы, беззубые с провалом рта или непомерно зубатые бармалеистого вида маски, шкура зебры, неохватного размера рога буйвола, слоновий бивень и статуэтки, статуэтки, образцы каких-то минералов, диковинные раковины, бусы… На стенах, на полках, на столах, на стульях в шкафах и на шкафах – журналы, книги с пожелтевшими корешками, ветхие папки, рулоны карт в ступне из ноги слона… глаза разбегались!

Разинув рот, разглядывал я удивительные вещи, переходя от одной к другой, – не квартира, а музей, как только удалось всё сохранить в блокаду?

– Это собрал отец в своих африканских экспедициях. Всё так и лежит, как он оставил, пыль протираю, и ещё надеюсь...

С трудом оторвав взгляд от экспонатов, повернулся к хозяйке. На столе уже стояли чай, сахар, печенье. Она держала в руках полотенце, – не стесняйтесь, вот ванная, туалет, приведите себя в порядок.

Через пяток минут я вернулся в гостиную.

– Мы не познакомились.

Я назвал себя.

– Гражина Вжесвитская.

– Гражина! – изумился я и не выдержал:

«Костёр зажгите!» – Загудело пламя.

Князь на костёр взбегает: «Вы дивитесь?

Узнайте же: лежащая пред вами

Жена – красою, но душою – витязь!

Я отомстил, но умерла Гражина!».

– А она, оказывается, не умерла! – пошутил я.

– Не умерла! – усмехнулась Гражина, – хотя и могла, вы так хорошо знаете Мицкевича? – изумилась она.

– Ну, не только Мицкевича…

Букет мой завял, несмотря на то, что, спасая цветы, Гражина поставила его в вазу с водой, нести неведомо куда было поздновато, хотя летняя белая ночь и позволяла. Слово за слово, мы познакомились, а благодаря стихам как-то сошлись. И вот что рассказала Гражина.

В конце Х1Х начале ХХ века в восточную Африку, в придерживающуюся восточно-христианской традиции Абиссинию, утоляя любопытство устремились русские – от авантюристов вроде Ашинова до исследователей – Машкова и Булатовича, военного советника Леонтьева – знаменитого «графа Абая». Гумилёв очарованный дальними странами, тоже приложил руку к изучению этого края земли…

Я слушал, раскрыв рот и растопырив глаза, никак не предполагая, что всего через четыре года сам окажусь в этих же местах.

...Её отец Владислав Вжесвитский был путешественник-географ, исследователь Африки. В свою последнюю экспедицию, из которой не вернулся никто, он отправился в самое неудачное время – в начале лета 1914 года. Погружённый в свои научные изыскания, он не прислушивался к грозовым раскатам времени, Африка не была в сфере интересов России, ей бы Босфорские проливы...

Пароход из Одессы отплыл в Джибути, а когда началась мировая война, – не подозревавшие об этом участники экспедиции уже штурмовали горы Абиссинии. Целью было исследование восточной наименее изученной её части и Африканского Рога. Возвращаться они предполагали из Могадишо. Последнее письмо, пришло из Берберы, и больше от них никаких вестей. Молчание с годами сменилось полным забвением. Что случилось, где, на каком этапе? как в воду… России, а потом СССР было не до того.

С собой отец взял жену Марию, старшего сына Збышка – ровесника века; друга, товарища по прежним путешествиям Юзефа Зенкевича, бывшего препаратором, охотником и поваром в одном лице... Да они во многом заменяли и подменяли друг друга.

– Мне исполнилось всего три года, – продолжала вспоминать Гражина, – и я осталась на попечении тёти – сестры отца. Она-то и спасла все коллекции брата, но сама погибла уже после освобождения, истощение, дистрофия, а я выжила, меня вывезли по Дороге Жизни...

Россия тех времён и далёкая Африка, что же всё-таки мог искать в том краю Петербургский профессор? Впрочем, с таким же успехом можно спросить, а что искал в Абиссинских горах Николай Гумилёв?

Скорей всего учёный стирал последние белые пятна Земли. Об этом Гражина ничего не знала. А я не очень-то и интересовался. Она же, найдя заинтересованного слушателя, говорила и говорила. Много чего рассказала Гражина.

Я засиделся в гостях и оставив воспрявший в воде букет Гражине, едва успел перебраться через Неву пока не развели мосты. И вот дуралей; не взял ни адреса, ни телефона, да, в общем, продолжение знакомства не предполагалось. Что ей я, да и она мне, хоть и интересная, но старая более чем пятидесятилетняя женщина? Хотя Гражина приглашала при случае навещать...

Разве в двадцать пять предусмотришь, что случится в твоей жизни дальше? прожить её я планировал совсем по-другому. Потом-то, через годы, оглядывая свою изрядно оставленную за плечами жизнь, понял, а ведь в сущности, это был первый знак, сигнал, который я, по молодости, конечно, не распознал и легкомысленно проигнорировал.

…Как мы беспечны и легкомысленны в юности! Это потом с годами приходит осознание единственности и скоротечности жизни и понимание, что тот, кто наблюдает за всем сверху подкидывает такие случайности, которых в кино не увидеть в книгах не вычитать.

Иногда я задумываюсь, да почему и как все эти случайности выпали именно на мою жизнь? Перебираю в памяти известных мне своих двоюродных братьев и сестёр, и ловлю себя на мысли, а больше-то и некому их подкидывать. И случайности, это не случайности, а пока непознанные нами закономерности? И кому ведомо, кто знает, да уж в самом деле, не руководит ли некто нашими судьбами свыше? И у него там всё расписано кому и что давать, а кому нет...

…Разговор с Мауровичем происходил летом шестьдесят второго года, и это всё присказка.

  

Сигнал второй: деревяшки с письменами

 

В моей жизни лучилось так, что всего лишь через три года, я на сто восемьдесят градусов сменил свои интересы, переквалифицировался в ихтиолога и из кедрачей Алтайской горной тайги вернулся в Керчь, стал ходить в моря, для начала в Азовское и Чёрное.

Первая экспедиция была в Индийский океан, часть океанографических исследований мы проводили в районе Африканского Рога, у мысов Рас-Хафун и Гвардафуй. Однажды в улове, что приносит донный трал вблизи берега, он доставил на борт обломки дерева. Я бы не заинтересовался этими почерневшими деревяшками, если бы матрос Женя Чуков не подобрал их и не стал сушить, намереваясь в дальнейшем к чему-нибудь да приспособить, очень уж они выглядели колоритными.

Обломки неведомого африканского дерева были источены морскими древоедами, но Чуков и этот их, казалось бы, недостаток, сумел превратить в достоинство. Когда сохранившиеся деревяшки высохли, он смешал эпоксидную смолу с различными наполнителями, залил дыры и в результате получил заготовки рукояток для ножей. Шлифовка, полировка, лак – и проявился неповторимый рисунок, какого не придумает ни один дизайнер.

Маленькие обломки он сушил в каюте, а крупные, на баке. Ковыряясь с такой деревяшкой, дотошный матрос обнаружил на ней нечто, напоминавшее буквы. Поначалу он предположил, что это следы любителей полакомиться древесиной, но по прямоугольности щербин, ведь Природа не любит прямолинейности, сообразил, это не ходы червей, перед ним – буквы…

С этими-то обломками он и пришёл на вахту к нам с Костей, разбираться. Смазав руку мелом Женя натёр обломки, и тогда явственно проявились буквы алфавита, да какого, – русского! И обрывки слов с дореволюционной орфографией. Ничего цельного из них не складывалось, но создавалось впечатление, что на обломках перечень фамилий, а две группы различимых цифр – 27 и 35, можно было считать либо датами возраста кого-то из авторов текста, либо годами послания.

Всё надо документировать, Костя зарисовал буквы и цифры с вариантами их прочтения в тетрадь-дневник.

– Стой, – внезапно хлопнул себя по лбу Чуков. – А те, что на баке?

– Он выметнулся наверх и приволок три чурбана коряво обгрызенных с торцов – это были явно сломы.

– Экий же ты дуралей, – любимое его словечко, возмутился Костя, – да кто же сушит мокрое дерево на солнце!

– Я положил, чтоб хоть вода с них стекла, – оправдывался тот, – а потом закрутился...

В самом деле, принесённые Чуковым деревяшки пошли трещинами во всех направлениях, но ещё не настолько, чтобы нарушить целостность чурбанов и не изумить нас. Они были сплошь исписаны русским! текстом, глубоко вырезанным в массиве! И вот что удалось разобрать несмотря на истёртость и щербатость поверхности: – «…ы рус… экс…ли… провал…хода нет...сооб… бург…итск…щав…жена… Зося. ..ыш… 1925..».

Второй чурбан был немногословней: – «…умер… нас че…пом…1937…»

Третий обломок нас поразил. Он выделялся среди других меньшей источенностью, более гладкой поверхностью, то есть выглядел свежей остальных. Как мы предположили, вероятно меньше всех пробыл под водой. Текст, разобранный на нём, удивил всех, но меня просто потряс: «…семён аэроп…Збы… – а в нижней строке, – Керч… 195…» К сожалению, на последней различимой цифре произошёл облом, и её можно было трактовать, как 3, 7 или даже 5.

Что думали остальные, не знаю, хотя все наперебой высказывали предположения. У меня в голове мгновенно соединилось в одну цепь: дядька Семён – врезавшийся в память рассказ ленинградки Гражины, профессор ВжесвИТСКий, ЗбЫШко. Но кто Зося? Жену профессора звали Мария? Это запомнилось мне из не такого уж и давнего разговора с Гражиной. Как очутились обломки с письменами на глубине под двести метров – краешке шельфа? Почему послание, если это послание, вырезано на очень твёрдой древесине, ведь она неминуемо быстро потонет? Возможно потому, отвечал я сам себе, что резчик находился в безвыходном положении и «писать» ему было просто не на чем. Чурбаки влеклись течением, равномерно поглощали воду и тонули примерно в одном месте, где мы их и вытралили. За полчаса траления по корявому дну мы проходили около мили. Голова шла кругом, мысли одна фантастичней другой одолевали меня…

Жизнь кроме всего прочего ещё и учебник. Эх, знать бы! Подстелить в нужном месте «соломку» … Учебник можно хоть перечитать, жизнь не повторить.

С превеликой осторожностью мы обмотали обрубки влажными тряпками и снова положили на баке, дабы высыхали они постепенно, собираясь утром заняться ими поосновательней. Но этому утру не довелось стать мудрее вечера.

Услужливый… не хочу писать это слово. Сами догадайтесь, за него потом вышла, замуж Василиса Премудрая и сменила фамилию.

Боцман подымавшийся первым вирать якорь, вздумал спозаранку наводить порядок и никчёмные, по его мнению, деревяшки выбросил за борт...

– А мануфактурку вашу я повисил сохнуть, можэ хочь на ветошь сгодыться, – оправдывался он в каюте капитана, так и не поняв, за что его разносил начальник рейса.

– У-у, – схватился за голову мой товарищ, – мануфактурья твоя башка!

…И это был мне второй сигнал, хотя по времени первый, всего таких знаковых встреч оказалось – семь.

Я упорядочил их последовательность, когда засел за книгу. Вышел на пенсию, времени много… Так родилась эта повесть. Начало её я и предлагаю.