Я сплавлялся на плоту вниз по Оби от Новосибирска до Карского моря. Волны покачивали плот, накрапывал по плащу дождь, а я лежал и думал… Вспоминал… О чём? О том самом беззаботном студенческом времени, когда вместе с приятелем по курсу японского языка Вовкой Глущенко вступил на палубу пассажирского лайнера «Григорий Орджоникидзе», куда мы прибыли по ходатайству Дальневосточного госуниверситета на языковую практику. И вот как всё было… В отделе кадров Дальневосточного морского пароходства нам выдали удостоверения моряков морского флота и направили матросами второго класса на пассажирское судно. «Григорий Орджоникидзе» – белоснежный красавец-теплоход стоял у причальной стенки владивостокского морвокзала в ожидании круизного рейса, когда мы робко поднялись по крутому трапу на его борт. Вахтенный штурман – франт с шевронами третьего помощника капитана проверил документы, окликнул проходящего мимо озабоченного вида мужчину в сапогах и в робе, испачканной краской. Из коротких рукавов торчали худые, жилистые руки, держащие кипу разноцветных сигнальных флагов.

– Степаныч! Пополнение прибыло! Принимай орлов…

– Держите! Несите в шкиперскую, – с ходу переложил Степаныч свою ношу в наши руки и, не оглядываясь, зашагал на полубак. Он оказался боцманом – блюстителем чистоты на судне и грозой матросов.

– Стало быть, матросами к нам? – отдраивая переборку шкиперской, – сухо спросил Степаныч. – И какого класса? Второго?! Не густо… Ну, да ладно, со временем и на первый сдадите… На руле приходилось стоять? Я вспомнил, как рулевой-сигнальщик с нашей подводной лодки Женька Гаврилов объяснял мне градуировку на картушке гирокомпаса, показавшейся тогда совсем не сложной. Постеснявшись признаться, что имеем о руле поверхностное представление, я ответил за обоих:

– Стояли, конечно… Приходилось…

– Будете приборкой заниматься во время плавания: мыть дымовую трубу, швабрить палубу… Работать со швартовыми канатами, а в порту борта красить, – определил наши обязанности боцман. Мы с Вовкой понимающе переглянулись: «Слава Богу! Никаких рулей!».

Был чудесный летний приморский вечер. Швартуясь к нашему теплоходу, деловито пыхтели пузатые буксиры. Провожающие на причале морвокзала машут родным и близким. Нам с Вовкой никто не машет. Мы не пассажиры. Мы – матросы этого белоснежного красавца. Эхо разносило над бухтой Золотой Рог модную по тому времени песню, гремевшую голосом Эдуарда Хиля:

За комингсом раздались тяжёлые шарканья ног. Латунная блестящая ручка задёргалась на лакированной двери, и в каюту ввалился боцман. Окинул нас быстрым взглядом, посмотрел на часы.

– Один рулевой по семейным обстоятельствам на берегу остаётся… Так, салаги, кто из вас на вахту заступит?

– На к-какую в-вахту? – заикаясь, переспросил Вовка?

– У штурвала в рубке… Ну, кто идёт?

Мне ничего не оставалось, как вызваться первым. Вовка, пожав плечами и разведя руки, с усмешкой глянул на меня: мол, назвался груздем, полезай в лукошко. Я легко взбежал на ходовой мостик, где за выходом судна из бухты наблюдали капитан, старпом и вахтенный штурман.

– Товарищ капитан, разрешите заступить на вахту?

Капитан, заложив руки за спину и выпятив живот, внимательно осматривал акваторию бухты.

– Заступайте, – махнул рукой капитан, не оборачиваясь.

– Есть заступать!

Бравый рулевой в белой нейлоновой сорочке, желая скорее смениться, не счёл нужным расспрашивать о моём опыте управления судном. Коль прислали на мостик, значит, соображает парень, что к чему. Торопливо отрапортовал: – Гирокомпасный курс двести семьдесят. – Вахту сдал!

– Гирокомпасный курс двести семьдесят. Вахту принял! – в тон ему бодро повторил я.

Судно малым ходом отходило от причала, и я остался один на один с полуштурвалом, всмотрелся в градуировку. Всё понятно. Число «270» подрагивает вверху картушки, чуть смещаясь влево. Слегка повожу штурвалом вправо, и оно послушно перемещается в нужную сторону. Так, получилось… Но число почему–то не остановилось на месте, а продолжает уплывать вправо, и вот уже на курсе не «270», а все «285», хотя я и не верчу штурвалом. А, понятно: инерция судна. Быстренько перекладываю руль влево и жду, когда «270» вернётся на прежнее место, но проклятое число опять проскакивает стрелку гирокомпаса и уклоняется влево.

– Не рыскать, – делает замечание капитан. – Точнее держать.

– Есть точнее держать!

– Пять вправо, – спокойно командует капитан.

– Есть пять вправо.

Поворачиваю штурвал вправо и капитан довольно отметил:

– Так держать!

– Есть так держать!

Но картушка продолжала сдвигаться вправо, завертелась быстрее, и сколько держать на курсе, я уже не знал, поскольку совершенно не соображал, где должны быть эти «пять вправо». Чувствуя неладное, капитан обернулся, посмотрел на меня, но мой, как ему показалось, уверенный вид, успокоил его.

– Влево десять градусов, – попытался капитан исправить мою ошибку, но я уже и сам с перепугу заломил руль влево.

– Есть десять влево! – снова отрепетовал я, и всё повторилось: на какой–то момент нос судна оказался в нужном направлении.

– Так держать!

– Есть так держать!

А как держать?! Картушка дико закрутилась влево, и капитан дико закричал:

– Ты что творишь?! Право руля!

Я сам понял, что много взял влево, лихорадочно и до отказа переложил руль вправо. Но слишком много. Лайнер круто покатился вправо и не миновать бы катастрофы, но капитан подбежал к машинному телеграфу, дёрнул рукоятки на «Полный назад!», отшвырнул меня и сам схватился за руль. Выровняв теплоход на курсе, облегчённо вздохнул и подозвал к себе старшего помощника.

– Где вы нашли это чудо? Он же ни бельмеса не петрит в компасе!

– Из пароходства прислали… на замену отпускникам…

– Ну, я с вами ещё разберусь… Боцмана ко мне! А ты…, – он смерил меня уничтожающим взглядом, – а ты… пошёл вон с глаз моих!

Побитым псом я вернулся в каюту. Вовка лежал на диване и читал «Женщину в песках» японского писателя Кобо Абэ.

– Чего так рано? – откладывая книгу, поинтересовался товарищ. Я рассказал о своих злоключениях на мостике. Вовка расхохотался.

– Ину мо арукэба бо ни атару, – тотчас привёл он японскую поговорку, что означало: «Собака, бегающая где–попало, получает палкой!».

За стеклом забрызганного водой иллюминатора уже плескались волны Японского моря, когда по судовой трансляции объявили:

– Матросу Гусаченко прибыть в каюту капитана.

У роскошной двери из лакированного красного дерева я потоптался в нерешительности и несмело постучал.

– Войдите.

Вошёл. Капитан сидел в кресле, в пижаме и шлёпанцах. Над прищуренными и совсем не злыми, как мне до этого показалось, чёрными глазами, торчали густые брови. Как и полагается во всех морских романах, капитан пил кофе и курил трубку. На столе лежали журналы «Морской сборник». Пол украшал большой ковёр, а вход в спальню прикрывала ширма из японского шёлка, расшитого золотистыми узорами. Попискивала в клетке канарейка. Интерьер дополняли шкаф с книгами и морскими картами, большой глобус и картина Айвазовского «Девятый вал». Из открытого иллюминатора доносились звуки вальса: на палубе, освещённой прожектором, танцевали счастливые туристы. Без кителя и фуражки капитан выглядел домашним и нисколько не страшным.

– Что же ты, студент, якорем тебя по кнехту, обманул боцмана, сказал, что стоял на руле? – прихлебнув кофе, душевно спросил капитан.

– Очень хотелось научиться, товарищ капитан.

– Кто же учится на выходе из бухты? Ты мне чуть судно не угробил, осьминог тебя возьми! И пассажиров, что веселятся на юте. Ты завернул судно так, что в нас чудом не врезался рыболовный траулер. Не отработай я винтами, всё, студент, не сидел бы я сейчас за чашечкой кофе. И ты не стоял бы здесь! Даже подумать боюсь, что могло произойти. О-очень хоте-елось научи-иться! – нараспев протянул капитан. – Вот, вышли в море, становись на руль и учись. Я распоряжусь, чтобы тебя поставили на вахту. Ступай, студент… Эх, молодёжь, молодёжь…

Капитана звали Шалва Григорьевич Асатиани.

Летом во время швартовки к причалу морвокзала Петропавловска–Камчатского лопнул туго натянутый стальной трос. Оборванный конец рассёк голенище сапога, не задев кожу, хлобыстнул по лебёдке и свился кольцами. Мгновение назад, нёсший смерть, разлохмаченный, измазанный солидолом, он безобидно расстелился у моих ног. Подбежавший бледный боцман глубоко выдохнул, загнул трёхэтажный мат, качая головой:

– Ты как швартовый набиваешь, раззява? Трос скрипит – дай слабину! Камбала дохлая! Вымбовкой тебя по рынде и на канифас! Это тебе не с япошками балясы точить! Тут соображать надо! Башкой варить!

На другой день «Григорий Орджоникидзе» поднял якоря и взял курс на Чукотку. В посёлке Провидения я и Вовка Глущенко посетили местный рынок. Чукчи продавали здесь сувениры из клыков моржа и оленьей кожи, торбаза, тапочки, сумки, украшенные бисером.

– Какая красота! Возьми, старик, будешь дома щеголять, – показал я на комнатные туфли с оленьими пушистыми хвостами, обшитые бисером. Моему приятелю они тоже понравились.

– Сколько? – взяв в руки искусно сработанные вещи, спросил Глущенко.

– Двадцать пять, – ответила старуха–чукчанка с разрисованным белой и синей глиной лицом. Слезящиеся щелки глаз, никогда не мытые и не чёсанные космы волос. В руках трубка с длинным чубуком. Старуха выбила из трубки пепел на грязную ладонь и забросила в рот. Пожевала редкими жёлтыми зубами, выковырнула пальцем из-за щеки табачную жвачку, посмотрела на неё и снова засунула в рот.

Глущенко брезгливо положил тапки обратно.

 – От них такой запахан, что впору зажимать нос и не дышать.

Практику по японскому языку на старших курсах мы проходили на судах загранплавания. В японских портах общались с жителями Страны Восходящего Солнца. Так поэтично называют Японию – Нихон. Слово это состоит из двух иероглифов: ни – солнце, хон – основа. И где здесь знаки «страна», «восходящего»? Так, выдумки иностранных журналистов, впервые попавших в Японию, в страну контрастов и удивительных красот, в страну устойчивых традиций и многовековой культуры, в страну землетрясений и цунами, вулканов и долин. С широко раскрытыми глазами бродит иностранец по Японии, не в состоянии постичь умом её экономическое чудо, идеалы и символы японцев, их быт и обычаи. Европейцу не понять, почему японец с истинно самурайским духом с глубоким уважением относится к женщине, но оброненные им платок, зонт, перчатку ему поднимет и подаст она. Женщина уступит место мужчине в автобусе, в электричке. И если вы сделаете наоборот, вы унизите её. Восторженно любуясь лепестками цветущей сакуры, с большим искусством составляя цветочные композиции, японские зрители оставят после себя в кинозале много мусора. Приветливо улыбаясь начальнику, японский рабочий, выходя из цеха, исколотит палкой лицо манекена этого самого начальника за его придирки. Юноша стесняется есть мороженое при девушке, но вместе они нагишом плескаются в бассейне и заходят в общий туалет. Кстати, народы Японии и России близки друг к другу трудностями в изучении языков, культуры и обычаев. Недаром говорят: «Умом Россию не понять!». Как и Японию. А чтобы понять, в ней, как и в России, надо родиться и жить.

Вот в такую Японию, с полицейскими в противогазах, с шумящими над головой эстакадами автомобильных и железных дорог, с беспрерывными людскими потоками, с изящными букетами икебаны в окнах мы и пришли июньским дождливым утром на теплоходе «Григорий Орджоникидзе». В порту Хакодате побывали в заповеднике Окума, посетили храм православной церкви, осмотрели старинную крепость, прогулялись по паркам города, не миновали киосков и магазинов – главной цели экскурсии. В одном из магазинов я долго перебирал стопку свитеров. Продавец, наблюдавший за мной, увидел, что выхожу без покупки и встал в проходе. Вежливо раскланиваясь, в улыбке обнажая безобразно торчащие зубы, безошибочно определил во мне русского моряка.

– Господин какой одежда искать?

Мне стыдно признаться, что денег для покупки свитера нет. Я нашёл выход из положения:        

– Мне нужен белый свитер с голубыми оленями на груди: один так, а другой вот так, – объяснил я ему на смеси японского, английского и русского, помогая жестами.

– Аната ва фунэ Орудзоникидзэ-мару-дэ ирассяимасита ка. Со дэс нэ, – спросил дотошный продавец, не желая смириться с тем, что покупатель не нашёл в его магазине нужную вещь. («Вы судном Орджоникидзе прибыли? Не так ли?».)

– Хай, со дэс. (Да, так), – смущённо ответил я. Сумимасэн, о-намаэ ва нан то оссяимас ка, – ощерился зубатой улыбкой японец. (Извините, как ваша фамилия?).

Чтобы отвязаться, я назвал фамилию и поспешил убраться. Вечером в порт прикатила «Тоёта». Из неё вылез всё тот же назойливый японец с красивой коробкой. Как назло, я оказался вахтенным матросом у трапа.

– Ком бан ва! (Добрый вечер!) – Гусаитенко-сан! Корэ ва аната-но моно дэс. Кайтэ кудасай! Поджалиста! (Господин Гусаченко. Это ваша вещь. Покупайте!).

– Доодзо! Тотэмо уцукусий моно дэс! Кайтэ кудасай! Ватаситачи ва коно моно-о росиадзин-ни ооку симасита. Гусаитенко-сан! Аната-но канэ ва кудасай…(Пожалуйста! Очень красивая вещь! Покупайте. Мы таких вещей для русских много сделали. Ваши деньги, господин Гусаченко…).

Японец развернул свитер перед моими изумлёнными глазами. Белоснежный свитер, пара голубых оленей скачут на груди. И снежинки-звёздочки серебрятся над ними. Супер-свитер! Показаться в таком в ресторане «Золотой рог» – все умрут от зависти. Не носить его, а повесить в каюте вместо картины и любоваться. Одна беда: чем платить?

– Моно ва амари ёросий дэс… Сицурэй дэс га, каимасэн, – ответил я, с сожалением возвращая свитер японцу. (Вещь слишком хорошая… Простите, но купить не могу). – Канэ–о … (деньги). – В волнении я забыл как сказать «не имею» и заменил словом «не мочь, не в состоянии». – Канэ-о дэкимасен…(деньги не в состоянии). – В доказательство я вывернул пустые карманы. Когда до японца дошёл смысл сказанного, его узкие глаза стали шире, улыбка с корявыми зубами сползла с лица. – Гусаитенко-сан! Ваша капитана такаку кау. (Дорого платить) Вы заказывай… Мы делай. Не карашо. Оченна не карашо. Наша вызывай полиция. Мимо старпом проходил. Всё сразу понял. По–японски немного говорил.

– О-канэ ва каимасё. (Деньги заплатим), – успокоил он японца. – Орудзоникидзе–мару–ни ёку ирассяимасита. (Добро пожаловать на судно «Орджоникидзе»).

Из сейфа капитана Асатиани во избежание конфликта нужная сумма йен переложилась в портмоне настойчивого продавца, а я неожиданно для себя стал обладателем дорогого свитера. Судовые барыги тотчас пристали: «Продай!», но я не уступил. Всё лето потом работал за этот свитер. А японцы, им что? У русских мода на такие свитера? Нет проблем! На компьютере оленей нарисовали, на электронном станке–автомате нитки зарядили: одну белую, другую синию. К вечеру в магазине кипы таких свитеров лежали. Да наши морячки-торгаши не успели ими затариться. Утром «Григорий Орджоникидзе» отдал швартовы и проливом Цугару ушёл в Находку.

Последнюю практику перед защитой диплома я вновь плавал на т\х «Григорий Орджоникидзе», сожалея о том недалёком времени, когда придётся расстаться с полюбившимся мне судном. Пусть вас не коробит слово «плавал». Те, кто любит говорить: «Плавает дерьмо, а моряки ходят», сами чаще всего видели море с берега, либо, рисуясь, выставляют себя просоленными морскими волками. Откройте любую книгу известного флотоводца и вы найдёте в ней фразы: «Когда я плавал на крейсерах…». Именно, плавал, скажет истинный моряк, имея в виду работу, службу. Нельзя сказать: «Мы уплыли в Токио». Или: «Завтра поплывём в промысловую путину». Правильно говорить: «Мы ходили в Йокогаму». «Мы уходим в путину». «Я пойду на этом судне в Австралию с заходом в Сингапур». Так что, повторяю: я плавал матросом на «Орджоникидзе» и на этом судне ходил из Находки в Хакодате, из Йокогамы в Гонконг и другие порты. И ещё несведущие люди часто называют гражданское судно кораблём, что тоже неверно. Кораблём называется плавсредство, на котором имеется вооружение и поднят военно–морской флаг.

В Сангарском проливе старые шхуны норовили подставить борта, чтобы получить страховки за свои хламиды. Требовалось чётко выполнять команды капитана, чтобы избежать столкновения. После удачного прохода пролива капитан Шалва Григорьевич пожал мне руку со словами:

– Держи краба, моряк!

Да, в то лето я уверенно держал курс. И, надо полагать, неплохой рулевой из меня получился бы, но учёба в ДВГУ подошла к концу. Весной я получил диплом об окончании восточного отделения престижного учебного заведения. Меня направили в Дальневосточный научный центр младшим научным сотрудником ворошить на пыльных полках подшивки японских газет и журналов, потрёпанных книг и брошюр, заниматься их переводами за грошовую зарплату, без какой–либо надежды на получение квартиры. Возможно, я написал бы несколько научных статей и даже защитил бы кандидатскую диссертацию на их основе, перебиваясь с хлеба на квас в комнатушке общежития ДВНЦ. Не о такой стезе я мечтал, дённо и нощно заучивая сотни иероглифов. И мог ли я после ходовой рубки лайнера, с которой видел необъятный простор, сидеть в библиотечном складе, рыться в словарях и справочниках? Лучше всего положение младшего научного сотрудника, сидящего в книжном подвале ДВНЦ, определяла японская пословица: «И-но нака-но каэру тайкай-о сирадзу» – «Сидящая внутри колодца лягушка не знает о большом море». Я не захотел сравниться с лягушкой, сидящей в колодце, и снова ушёл в море. На этот раз электриком китобойного судна. Я мечтал быть похожим на альбатроса, стоять на верхушке мачты, и, раскинув руки-крылья, лететь навстречу штормовому ветру.