Суровый край. Свинцовая волна.
О горькой тайне ведает она.
Откроют власти нам её иль нет,
Уже неважно - смерть дала ответ.

Ушёл на дно растерзанный гигант.
Сто восемнадцать молодых ребят
Остались в нём наедине с бедой
В отсеках, заливаемых водой,

Где адского давления тиски,
Где мрак и стынь, а воздуха - глотки.
Ловушка стометровой глубины.
Бессилие разграбленной страны.

Но жалило больнее всех вестей
Преступное бездушие властей.
И сообщенье, словно острый шип,
Вонзалось в разум: "Экипаж погиб!"

Но матери, ослепшие от слёз,
Ловили сердцем слабенькое "SOS".
На что могли надеяться они?
Счёт на часы шёл, а тянулись дни...

Качают волны траурный венок,
И рвётся крик отчаянья: "Сыно-ок"!
Не верю я! Ты жив! Ты жив, родной!
Я здесь, я увезу тебя домой...!"

И вьются чайки, жалобно крича,
И плачет поминальная свеча,
И плачут люди всей большой страны...
Заплачут ли высокие чины?

Покатит время волнами года,
И в памяти заилится беда.
Затмит её событий хоровод,
Трагедия в историю уйдёт.

Лишь матери и в яви, и во сне
Всё так же слышат стоны в глубине,
И голоса внучаток им слышны,
Тех, что уже не будут рождены.

На опостылевшей вконец больничной койке
Лежу, уставясь то в окошко, то на дверь.
Бомжи с воронами воюют на помойке,
Я им отчаянно завидую теперь.

Вольны, как птицы! Ветер, солнышко и дождик
Всей кожей чувствуют, а здесь – больничный смрад.
Сосед по койке до весны чуть-чуть не дожил,
Уже постельное за ним сменил медбрат.

А дверь молчит. Молчит о самой главной встрече.
Ворчит скрипуче, пропуская персонал.
И я теперь не только телом искалечен,
Я ожиданием рассудок свой загнал.

Да, понимаю, что мечтать о встрече глупо,
Ты даже адреса не знаешь моего.
Но ведь у получеловека, полутрупа
Не остаётся в жизни больше ничего.

Я обречён. Приговорён без оправданья.
Врачами. Властью. Всей обманутой страной.
Вложу все силы в крик последнего желанья:
"Хочу живым, до "цинка", свидеться с женой!"

К чертям секретность вашу! Дайте нам хотя бы
Часок, минуточку, всего лишь краткий миг!
И теплит жизнь во мне надежды лучик слабый,
Что ты, родная, примешь сердцем этот крик.

А вдруг и впрямь?.. Ах, если б знать, что ты в дороге,
Я б вынес то, чего и вынести нельзя.
Лишила рук меня война, отгрызла ноги,
Но для чего-то же оставила глаза?!

Глядеть на грязную вонючую палату?
И клясть раздувших эту бойню подлецов?
Я – смертник, слышите?! Моё желанье свято:
Увидеть рядом ненаглядное лицо.

Подтянет врач мне одеяло к подбородку
И стул подвинет, чтобы ты могла присесть.
Всем существом услышу лёгкую походку,
Всем существом пойму, что Бог на свете есть!

Дверь тихо ахнет, распахнётся в изумленье,
Твой облик ангельский палату озарит.
Дожить! Дожить хочу до этого мгновенья!
А дверь молчит... А дверь молчит...
А дверь...

В гавани ночная тишина.
Прикорнул у пирса пароходик.
Ласковая нянюшка-волна
Песню колыбельную выводит,

И прибрежный засыпает мир,
Повинуясь шелестящим нотам.
Крепко спит измученный буксир,
Уморила бедного работа.

Почивает шустрый катерок
И во сне причмокивает даже.
Дрыхнут, как сурки, без задних ног,
Две неповоротливые баржи.

Дремлют пассажирские суда.
Вьются сны над братией плавучей.
Что им снится? Рейсы? Города?
Люди? Грузы? Маяки на кручах?

В гавани прохлада и покой.
Бакены и те клюют носами.
Лишь один кораблик – золотой,
Не спеша плывёт под небесами,

Да настырно пробует свирель
Где-то под кустом сверчок бессонный.
«Тише, тиш-ш-ш-е …» – шепчут няньки-волны,
Колыхая зыбкую постель.