Далеко от Родины бесконечны время и тоска. Случались минуты, когда тоска была так сильна, что я уходил в каюту, чтобы поплакать. Однажды мама положила в письмо веточку полыни. Как я рыдал! Как хорошо думается о Родине, когда находишься вдали от нее! После возвращения с чужбины острая душевная болезнь – почти невыносимая любовь к Родине – терзает нещадно. Я уже дома, среди родных людей, а по-прежнему жалко эту землю. Но наступает момент, когда понимаю, что родная сторона снова обманула, что пора бежать из нее, чтобы не возненавидеть то, что нельзя ненавидеть. Снова иду в море, где, измучившись до смерти, прощаю Родине ее предательство и надеюсь на ее счастливый завтрашний день. И снова изо всех сил стремлюсь к тому, что есть боль и сладчайшее счастье, что нельзя ненавидеть, а суждено и надо бы только любить.

Начался восьмой месяц, как мы покинули страну. Я поймал себя на мысли, что привык к искусственному свету и специфическому запаху, который исходит только от подлодок и которым одежда пропитывается навсегда. В разговорах чаще звучат слова «солнышко», «родные», «дом». Тоска по свежему воздуху гложет экипаж. Более месяца мы под водой. Жизнь проходит на глубине двести метров. Мы стерты с лица Земли. Нас нет на ее поверхности. Я принадлежу к числу немногих, кому дано видеть в перископ небо и море. Недавно наш атомоход с крылатыми ракетами осуществлял скрытное слежение за американским авианосцем и его охранением. Мы перепахали северную часть Индийского океана, держа группу на прицеле. Мне представилось, как десятки «потаенных судов» разных стран пронзают своими совершенными корпусами толщи Мирового океана, участвуя в опасных для человечества операциях «холодной» войны.

Срочное погруженье! Задраен рубочный люк!

Сто двадцать секунд – как мгновенье,

Как сердца надорванный стук!

Камнем падаем в толщу. Трясется корма – самый полный!

Обманчивы звездные ночи! Коварством ласкают волны!..

Такие песни пел сослуживец Сережа Иванов. За подобные куплеты, хрипотцой пропетые под шестиструнку, акустика уволили перед самой «автономкой». Опальный моряк стал активно концертировать на кухнях коллег. Песни превратили Иванова в символ свободы режимных поселков.

Я вспомнил, как начальник политотдела Дранч на офицерском собрании обличал наш экипаж:

– Вы оказались небдительны! Пригрели на груди змею! Среди вас находился враг! Он за одним столом с вами ел хлеб, пел. О чем пел Иванов?

«Ракушка – огромная дыра на судьбах у молодых ребят?..»

Что значит «На судьбах у»? Он безграмотен! Разберу пасквиль доморощенного барда на подводников. Обратите внимание на душок, который исходит от пародии на литературу! И НачПО стал читать. Дранч полчаса разбирал стихи Иванова, критикуя их с политической и литературной позиций, в которых, конечно же, капитан первого ранга обязан был разбираться лучше мичмана примерно настолько же, насколько звание Дранча было выше звания Иванова.

Пока я вспоминал, с каждой из подлодок в Мировом океане могла случиться беда. Выход в море подлодки – это всегда риск и борьба.

У Сокотры нас ждало полтора десятка вымпелов оперативной эскадры.

На якоре мы провели три дня. Экипаж сменами свозили на борт госпиталя для обследования и лечения. Ещё два дня провели в Адене. Теперь мы снова шли в водах Индийского океана в сторону Вьетнама. Корабль миновал меридиан Коломбо. Я проложил курс на пролив Грейт-Чаннел, сдал вахту и пошел в кают-компанию.

Прием пищи уже окончился. Свободные от вахты офицеры играли в шахматы. Некормлеными остались командир дивизиона живучести Борисыч и я.

В кают-компанию заглянул замполит Тенежиян.

– Штурман, играете?

– Нет. Вчера проиграл и выбыл. Доктор применил хитрость.

– Я разберусь с доктором!

– Не надо, Антон Иванович!

– Штурман, делаю вам замечание.

– За что?

– Не грубите, штурман. Вам это не к лицу.

– Штурман, замполит намекает, что грубость тебе идет...

– А с вами, товарищ капитан третьего ранга, я не разговариваю.

– Да и я с вами, товарищ замполит. Тем более что вы, войдя в кают-компанию, не пожелали приятного аппетита.

– Приятного аппетита, – сказал Тенежиян.

– Спасибо, – ответили мы с Веселовым.

– …штурман, – продолжил замполит, выходя из кают-компании.

– Балласт, – заключил Веселов в спину Тенежияна.

Я спустился палубой ниже в каюту, достал дневник, замаскированный под конспект первоисточников классиков марксизма, и сел писать о жизни героев-подводников: «Нет повести печальнее на свете…»

Замполит материализовался неслышно, как слуга инквизиции. В руках он держал книги. Я закрыл дневник, убрал на полку. Была видна лишь надпись «Конспекты».

– А дайте мне, Антон Иванович, Гоголя!

– Вы что, «Вия» не читали?

– Читал. Люблю, знаете ли, Николая Васильевича. Мне через пять часов на вахту. Сейчас спать лягу.

Я взял «Вия», поставил на полку рядом с «Конспектами» и стал расправлять койку.

– Отдыхайте, штурман.

Я повесил у изголовья портативное дыхательное устройство, и, взлетев на второй ярус, мгновенно уснул.

Сон освежил. Вахта началась легко. Командир вызвал интенданта и приказал «отменно накормить штурмана».Тот принес красную икру, балык, хлеб, кофе, шоколад. На двоих. Мы неплохо подкрепились.

– Ну, поели, можно и поспать, – произнес довольный кэп. – Штурман, где мы?

Я показал точку на карте.

– А не пора ли проверить отсутствие слежения за нами? – Кэп склонился над путевой картой.

Я доложил расчеты и предложения.

– Согласен. Через пять минут начало маневра, – сказал командир и лег на кровать в рубке.

Я предупредил вахтенного офицера и вахтенного механика о предстоящем маневрировании. Они отдали необходимые распоряжения. Вахтенный инженер-механик Веселов сообщил по корабельной связи офицерам, обслуживающим пульт управления главной энергетической установкой (двумя ядерными реакторами) о возможных частых и кратковременных изменениях режима движения.

– Быть готовыми к даче реверса, – Веселов отключил связь. – А ты сними управление рулем глубины с автомата. Управлять будешь вручную.

Старший матрос Хутаба – командир отделения рулевых-сигнальщиков – самый опытный после боцмана специалист. Все «рули» (так на лодках называют рулевых-сигнальщиков) – мои подчиненные. Еще один из них сидит слева от командира отделения спиной к нему и управляет лодкой по курсу. Хутаба мнет кистевой эспандер – использует время вахты с пользой.

Из второго отсека, согнувшись в проеме круглой переборочной двери, пришел старпом и с шумом опустился в камазовское кресло. Кресло командир распорядился поставить в центральном посту перед самой автономкой; его спинка почти упирается в носовую переборку отсека. Чтобы попасть в штурманскую рубку, расположенную по левому борту корабля, из кресла достаточно просто встать и перешагнуть вправо через комингс – порог. Все главные приборы из этого места видны как на ладони. Когда штурманы выходят из рубки или входят в нее, вахтенному командиру (кэпу, старпому, замкомдивизии) приходится убирать ноги с пути навигаторов. Но когда вахтенного командира сморит сон, то штурманы перешагивают через ноги своих непосредственных и прямых начальников как через беговые барьеры.

Я посмотрел на корабельные часы.

– Пора, товарищ командир.

Кэп одним глазом взглянул на свой ручной хронометр и кивнул. Я уже открыл рот, чтобы рекомендовать вахтенному офицеру начать маневрирование на предмет проверки отсутствия слежения за нами, когда старший матрос Хутаба уронил на палубу эспандер. Рулевой наклонился за спортивным снарядом и нечаянно плечом перевел рычаг управления лодкой по глубине на погружение.

Лодка ранено клюнула носом и камнем пошла вниз.

Кэп ругнулся и вскочил с койки, но тут же, скользнув поверх автопрокладчика, улетел головой за него, ударившись о приборы, закрепленные на носовой переборке. Над картой зависли ноги командира в кожаных подводницких тапках в дырочку. Я успел ухватиться за переборку штурманской рубки и пытался вылезть в центральный пост. Было трудно попасть в узкий проем, изменивший свое привычное расположение в пространстве.

Угол наклона носа корабля ко дну (дифферент) нарастал с дикой скоростью. Секундная стрелка часов взбесилась: то ли время растворилось в нас, то ли мы растворились во времени. Часы жили отдельной жизнью; я же физически ощущал вязкость и плотность каждого мгновения, то растянутого до громоздкого неприличия минуты, то спрессованного до наглой скорости ничем не прикрытой мысли.

В центральном посту все было кувырком. Старпом каким-то образом завалился за спину кресла и прикладывал титанические усилия, чтобы выбраться из неожиданной ловушки. Вахтенные попадали со своих мест, ударившись о механизмы и арматуру. Борисыч, оказавшийся у переборочной двери, сбросив с себя рулевого Исаева и убрав ноги со старпома, на четвереньках пробирается мимо меня к пульту корабельной связи. Я пытаюсь перепрыгнуть через механика. Неудачно. Падаю в кресло. Выкарабкиваюсь, прикладывая невероятные усилия. Недаром люблю спорт. Мех добрался-таки до своего командного пункта и по трансляции связался с пультом управления ГЭУ – отдал распоряжения офицерам. Они сманеврировали ходом.

Стрелка дифферентометра прошла отметку пятнадцать градусов... двадцать градусов…

Я перелажу через тела, как в замедленной съемке-рапиде, тянусь к заветному рычагу. Наконец-то ставлю рули на всплытие. Помогаю Хутабе подняться. Он на боевом посту, держит рукоять рычага. Левая бровь в крови, губа разбита.

– Большие кормовые горизонтальные рули пять градусов на всплытие! – докладывает Хутаба. – Лодка продолжает погружаться! Дифферент – тридцать градусов на нос! Глубина – триста десять метров!

Смотрю по сторонам. Помогаю подняться Исаеву и минеру. У обоих разбиты лица. Исаев возвращает лодку на курс.

Мичман Виктор Шаглаев, с которым мы идем вместе уже в третью автономку, добрался до клапана, открыл его и подал воздух высокого давления (двести атмосфер) в носовую группу цистерн главного балласта.

На такой глубине и при таком дифференте – что мертвому припарка. Но все же – теоретический шанс. Витя сделал, что должно. Веселов объявил по трансляции аварийную тревогу. Шаглаев продублировал её звонком.

Всем понятно, что дело пахнет керосином и лодке грозит гибель.

Минер помог старпому выбраться из-за кресла. Старпом бросил в него чистовой вахтенный журнал и отдает команды. Хутаба бел, как полотно. Его рука судорожно сжимает рычаг управления рулями. Кладу руку на его плечо, успокаиваю:

– Вы справитесь, Хутаба!

В центральном посту появился командир и встал за спиной рулевого.

– Лодку чувствуешь, сынок?

– Чувствую, товарищ командир!

– Всплывай, сынок!

– Есть всплывать!

В центральном посту восстановлен порядок. Я протиснулся обратно в штурманскую рубку, записал в навигационный журнал координаты и обстоятельства аварийной ситуации, сделал отметку на карте. Включил эхолот, сверил глубину с картой. Доложил командиру:

– Глубина с карты пять тысяч сто метров! Под килем – четыре тысячи семьсот метров!

– Есть!

Смотрю на глубиномер и дифферентометр. Дифферент удалось удержать на тридцати градусах, но корабль все же проваливается вниз. Если угол не начнет уменьшаться, то через несколько минут полетят со своих оснований все тяжеленные механизмы лодки.

Будто узнав мои мысли, стрелка дифферентометра стала отходить. Угол уменьшается… Двадцать пять градусов… двадцать… пятнадцать… десять… восемь градусов. На нос. Лодка продолжает падать, глубина погружения увеличивается.

– Ну, милая, всплывай! – гипнотизирует корабль командир.

Предельно допустимая глубина погружения подводных лодок нашего проекта – триста двадцать метров. Прибор показывает четыреста пятьдесят! Красная отметка на шкале давно пройдена! Мы продолжаем погружаться, но утешаем себя мыслью о том, что заводчане сработали корабль крепким: не зря же на глубиномере оцифровка до пятисот метров!

Два больших винта яростно перемалывают воду за кормой: они пытаются вытащить нас из пучины поближе к поверхности. Но вес корабля около десяти тысяч тонн. Так просто эту махину не остановить, не вытянуть.

Неужто сейчас раздастся треск, прочный корпус не выдержит, вода сомнет лодку, как картонку, и все кончится? Мне представилась ужасная картина: срываются со станин срезанные легко, будто ножом по маслу, тяжеленные механизмы, оба реактора, круша все и перемешивая искореженное железо с телами, с гидравликой, продуктами, пластинами регенерации, с воздухом низкого, среднего и высокого давления, паром и криками людей. Вот из кормовых отсеков падает вниз все содержимое технического чуда вместе с венцом природы – людьми, ссыпаясь в мягко подставленную ладонь Индийского океана… Встряхнуло, пересыпало, переломало… За несколько секунд… Лодка, ударившись о дно, разворотив морду, ничего не видя и не слыша, стукнувшись и хвостом – кормой, агонизирует взрывами и пожарами еще некоторое время; но потом, затихнув, окончательно похоронив в себе всякую жизнь, умирает сама, превратившись в страшный памятник погибшим морякам, видимый только морским обитателям… Вот так. И все?!! Возможно, так и погибла американская лодка «Трешер».

Но у нас еще есть шанс! Мы пока живы и боремся за живучесть корабля до последней возможности! Каждую секунду! Глубиномер показал пятьсот метров! Шкала на приборе закончилась. По ощущениям, мы продолжаем погружаться. Хутаба так и доложил (а ведь он один из экипажа сейчас чувствует организм корабля):

– Глубина пятьсот метров! Лодка погружается!

Прошло еще несколько долгих секунд. К стрелкам часов будто привешены огромные многопудовые гири; тиканье отдается колокольным набатом.

Корабль задрожал всем корпусом. Так нам показалось. Мы переглянулись. Затаили дыхание. Прислушались к кораблю, к тому, что там, за его стальными пределами. Лица подводников напряжены, сосредоточены. По лбам, щекам, шеям катится крупный пот. И по спинам, по грудям, и ниже.

В глазах немой вопрос и невероятная борьба. И надежда! У кого-то – отчаянье: «Не может сейчас все закончиться! Нет!» Несколько человек в центральном посту поседели прямо на глазах.

Стрелка зашкалившего глубиномера не движется. Лодку трясет крупной, ощутимой дрожью. Из второго отсека в центральный пост вошел боцман – старший мичман Стрелец.

– Прошу разрешения, товарищ командир.

Кэп кивнул. Стрелец положил свою ладонь на онемевшую руку Хутабы.

– Она всплывает! – шепчет Хутаба.

Несколько секунд рулевые правят вдвоем. Боцман прислушивается к кораблю. Наконец, просветлев лицом, произносит спокойно:

– Лодку чувствую… Лодка всплывает! Дифферент – пять градусов на корму.

Руку Хутабы свело, он не может ее разжать. Рулевому помогают боцман и командир.

– Хутаба, миленький, все хорошо, – говорит кэп. – Отпусти руку. Ты справился, сынок.

Наконец рулевой разжал пальцы и уступил управление кораблем. Ожил глубиномер.

– Глубина пятьсот метров! Дифферент – пять градусов на корму! Всплываем, – доложил невозмутимый боцман.

– Есть, – ответил командир. В его голосе снова металл. – Всплывать на глубину сто девяносто семь метров с дифферентом два градуса.

Осмотреться в отсеках. Боцман и механик повторили команды.

У Хутабы несчастный вид.

– Товарищ командир, – начал старший матрос, поймав на себе взгляд кэпа.

– Ничего, Хутаба. Бывает… Встань сюда. – Рулевой встал на указанное место. Командир провел молниеносный прямой удар в челюсть. Хутаба упал в кресло. Нокаут.

Дали отбой аварийной тревоги.

– Глубина сто девяносто семь метров. Дифферент – ноль градусов, – доложил боцман.

– Так держать, – приказал командир.

– Есть так держать!

– Минер, принимай вахту!

– Есть принять вахту!

В отсеках осмотрелись и доложили в центральный пост. Минер объявил по корабельной трансляции:

– Готовность номер два подводная. Третьей боевой смене заступить.

С пульта управления главной энергетической установкой спросили:

– Центральный! Кто это нас только что чуть не угробил?

– Хутаба.

– Он меня слышит?

– Уже да.

– Ты, Хутаба, хороший человек. Вот и не обижайся на нас.

Я подошел к переговорному устройству.

– Товарищ командир, разрешите, – кивнул я на «каштан». Тот молча согласился. Я включил циркулярную связь.

– Внимание, экипаж! Говорит штурман. Прошу Хутабу не калечить. С него довольно.

Маневр проверки отсутствия слежения мы выполнили точно в соответствии с расчетами, только со сдвигом во времени. В вахтенном журнале минер записал: «В … часов … минут начата проверка отсутствия слежения»; «В … часов … минут окончена проверка отсутствия слежения. Слежения не обнаружено».

В конце вахты мой «боцманёнок» заглянул в штурманскую рубку. Он держался за ребра. На лице свежело несколько синяков и ссадин.

– Спасибо, товарищ командир, что заступились.

Поседевший Хутаба прошел по лодке с первого по десятый отсек, прося у экипажа прощения. Люди поняли кающуюся душу и отпустили рулевому грех.

– Все обошлось, Хутаба! Все обошлось!

Скоро я с удовольствием сменился, и беспробудным сном проспал до следующей вахты.