В каждом приморском городе есть набережная или улочка у моря, где продают ордена и медали…

Мой дед проходит мимо и никогда на них не смотрит. Фронтовик, он только молчит и хмурится, стараясь не глядеть на яркие, жёлтые и серебристые металлические кружочки, переливающиеся на солнце.

В десяти метрах от нас бирюзовое море разбивалось о каменные борта пирсов, обдавая лицо солёным бризом. Я люблю эту набережную. И дед тоже любит. Кроме вот этого вот пятачка с наградами. Не смотря на преклонный возраст и костыль, мой фронтовик буквально пролетает эти ряды разложенных напоказ свидетельств чьей-то храбрости и отваги.

Но не сегодня.

Сейчас дед остановился около прилавка с фотографиями и задумчиво смотрел на одну из старых порыжевших фотокарточек, заключённую в прозрачный пластик под козырьком, спасающим её от солнца.

- Вас что-то интересует? Могу подсказать? – вкрадчиво спросил торговец.

Дед проигнорировал его вопрос и лишь неотрывно смотрел на статную фигуру широкоплечего капитана, сурово взирающего с фотографии. Надвинутая на глаза фуражка. Идеальным образом подогнанная и вычищенная форма. Прямой взгляд, полное отсутствие намека на улыбку.

Глаза продавца забегали по сторонам. В них явно читалось неудовольствие странным покупателем. Несколько человек воззрились на деда. Похоже, тут принято приходить за конкретным товаром и уходить под довольный хруст купюр в бумажнике лавочника.

Рядом остановился пузатый субъект в огромных роговых очках и произнёс:

– Если не будете ничего брать – не мешайте… – затем подумал, посмотрел на меня и процедил, – Пожалуйста.

Он с интересом стервятника нагнулся над фотографиями, демонстративно показывая, как мы мешаем ему рассмотреть какое-то заинтересовавшее его фото.

– Саша… – дед замялся.

– Да, дедушка.

– Саша, спроси у молодого человека – сколько стоит это фото?

Дед опёрся на костыль и снова пристально воззрился на карточку.

Я кивнул, и обратился к торговцу:

– Сколько?

– Эта? Полторы...

Делец явно понял, что перед ним полные нули в оценке подобного товара. На лице нарисовалась напряжённая мина.

Мой фронтовик запустил морщинистую руку за пазуху, вытащил тонкий старый бумажник и принялся аккуратно отсчитывать пятнадцать сторублёвок.

Роговые очки и продавец застыли на месте. У второго вообще отвалилась челюсть. Видно, жалел, что не запросил больше.

Дед передал мне деньги, и я взял фотографию с прилавка самостоятельно, несмотря на попытку продавца воспротестовать этому. Он вещал что-то про бережный уход, необходимость какой-то неведомой обработки, которую надо совершить прямо сейчас и естественно, не за бесплатно. Деньги легли вместо фото на пустое место прилавка, и мы пошли дальше по набережной.

Море успокоилось.

Дед взял из моих рук старую фотокарточку и аккуратно завернул её в чистый выглаженный носовой платок. Затем отправил его в нагрудный карман. К сердцу.

В полном молчании мы дошли до нашей любимой лавочки, которая стояла в тени раскидистого дерева. Дул слабый ветерок. Чайки парили над бухтой, оглашая своими резкими криками всю округу. Через некоторое время я всё же осмелился спросить:

– Дедушка, что за фото? Кто на нем?

Он грустно улыбнулся. Морщинки в уголках глаз треснули и разбежались мелкой сеткой по лицу.

– Это тот человек, которому я обязан жизнью. Наш командир – капитан Собакин.

Дед замолчал и задумался, глядя на искрящуюся под солнечными лучами воду.

– Расскажи! – попросил я.

Дед помолчал, погрузившись в тяжёлые думы, а затем тихо начал рассказ.

- Дело было весной сорок-четвертого. Наш катер сменил командира. До этого был нормальный такой мужичок – Лексеичем между собой его звали. Но он ушёл по тяжёлому ранению в госпиталь и нам дали Собакина. Не понравился он нам с первого же дня. Пришёл на палубу, носом так, знаешь, потянул – потянул и выдает:

– Почему на юте рыбой пахнет?

А мы, значит, недавно её жарили. Наловили и думали уху сварить, но потом просто на раскалённом листе металла какого-то сготовили.

Ну, а он не приветствовал, значит, когда на катере запах, или хоть где-то сор. Мы с разведки возвращаемся – он нас сразу отправляет драить всё. Гонял как чертей. Наш катер в шутку соседи начали называть «Блестящим» – чистотой судно сияло как не знаю что. Да и всем приходилось ходить как на парад. Он за внешний вид всё одно наказание давал – драить. Но и сам соответствовал, кстати, своим требованиям. Ходил всегда с иголочки, ремни начищены, фуражка как надо отбита. Стойка – как в военном хоре. И голос громкий, отрывистый – как лай. Так вот мы его втихомолку промеж собой и звали так – барбос, или капитан Собака.

Дед потупил глаза и задумчиво побарабанил пальцами по набалдашнику трости:

- Стыдно было за это потом. Очень стыдно… Не могу простить себе это до сих пор. Что так вот назвали, не подумав… Любимая фраза у него была – честь имею. Мы постоянно слышали его голос издалека, когда он по доку шёл и кого-нибудь встречал из командного состава. Сразу так громко – «Честь имею!». Эдак под старину.

И мы понимали – идёт, надо подтягиваться, поправляться. А ещё он постоянно заставлял нас плавать. Плавали, плавали, пока не выдыхались. Капитан вечно твердил нам, что настоящий матрос должен быть в воде как рыба. Говорят, что перевели его к нам, понизив в звании – сцепился с кем-то повыше и его к нам на катер списали. И Собакин всё равно гнул везде свою линию. Ходили ещё слухи, что под артобстрелом ходил он не раз – контужен был. И я думаю, что правда всё это. Сам капитан просто не любил рассказывать.

В общем, шли мы в боевой выход. Надо было высадиться на берегу, неподалёку от места расположения немецкого дивизиона береговых орудий. Ну и идём вперед на всех парах. Капитан наш стоит, вперед смотрит, напрягся как ищейка и весь превратился в статую. Только команды отрывисто бросает. Нас заметили где-то в трёх-четырёх кабельтовых. И пошли работать с суши. Немцам нужен был тот берег, и они ночью, хитрецы, развернули несколько батарей, а мы шли туда, где по разведданным ещё вчера не было никого. Сыпали нацисты знатно. А мы всё прём вперед, закладываем виражи. То на один борт, то на второй. К нам начали пристреливаться. Чувствуется это, знаешь ли. Вот начинают кучнее снаряды падать, и понимаешь – особенно не понравился ты кому-то там на берегу. Очень хочет всадить немец пару болванок тебе по палубе, а ещё лучше – по рубке и двигателям.

Два катера пошли на дно. Один развернулся - у него машины почти заглохли. А десант всё идет.

И вот нам совсем немного осталось, когда товарищ командир напрягся, прислушался, куда-то вверх посмотрел, весь поджался как ищейка, а затем закричал не своим голосом. Страшным таким…

– «За борт!».

И меня со Степаном одним толчком – в воду. И Саньку следом. Мощный мужик был – как медведь. Нас как пушинок выкинул. Я в воду ушёл, еле выплываю. Катер горит и тонет быстро очень. Собакина нет нигде. И рулевого тоже. Их сразу убило. Взрывом. Вместе с судном. Услышал он что к нам смерть летит, почувствовал как то… Недаром же под обстрелами ходил. Мы втроём плыли до тех пор, пока нас не подобрал тот самый катер, у которого машины отказывали – крутился неподёку.

И выжили.

Меня лишь осколком ранило в ногу. А я даже не заметил когда плыл. Мы всё гребли и гребли. Прямо как на тренировках у товарища командира. И как-то после этого никто больше его не называл ни собакой, да… да вообще никак. Только товарищ командир. Такой вот замечательный был мужик.

Дед вздохнул, и на лицо его легла тень, добавив еще с десяток лет. Он вытащил из-за пазухи платок, осторожно развернул его и протянул фото мне. Я взял его в руки. Еще раз посмотрел на статного капитана с косой саженью в плечах. Перевернул и прочитал:

«Валеньке от капитана Собакина А.В. На долгую память. Честь имею».